Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная

Конечно, хоть за технику меня и ценят, но до сих пор, как повелось со времён института, предпочитают со мной не иметь личных дел. Главное, мне нравится моя работа; каждый случай – красивая уникальная запись в коре головного мозга, ещё одна побеждённая смерть.

Сейчас уже вся наша жизнь с доктором кажется каким-то далёким, невозможным сном. Он был в моей жизни так мало, меньше трёх лет, почти в шесть раз меньше, чем я живу без него. Если бы не моя внешность и не нижний ящик шкафа, где лежат сокровища из прошлого, она бы казалась мне лишь фантазией. Я не помню ни узора одеял в больничном крыле сгоревшего дома, ни номерного знака катафалка, ни циферблата наручных часов доктора, ни какого цвета была любимая рубашка Николая. Даже сам живой образ доктора потускнел, остались лишь мутные, как на засвеченной плёнке, отблески воспоминаний, короткие моменты, которые говорили об одном: кажется, мы были счастливы. А потом пропасть. Такая бездонная, что в ней исчезло всё, даже свет. Своё горе я тоже плохо помню. Оно не столько погасло, сколько просто заглохло за муторными и хаотичными образами новой жизни: экстерном законченное домашнее образование, диплом, экзамены, университет, первая ординатура, первая практика. Но больше нигде мне так и не удавалось почувствовать той далёкой лёгкости безусловного принятия, и каждое утро на меня из зеркала всё так же смотрело совершенно чужое лицо. Розовое, закрашенное, не моё.

– Как праздновать будешь? – спрашиваю я брата. У меня сегодня на него особые планы.

– Пока не знаю. Наверное, дома, с вами. – Он отхлёбывает чай, недовольно морщится оттого, что пар застлал очки.

– А не хочешь прогуляться? – предлагаю я.

– А давай! Погодка что надо! – машет он рукой и бросает взгляд в окно. Ярко горит июнь за стеклом, веет разваренной в молочно-тёплом воздухе белой сиренью.

На улице томно греет солнце, быстро бегут облака над крышами. Я предупреждаю Андрея, что нам кое-куда придётся съездить, и будет никак не менее часа пути, но он не возражает. Мы садимся в автомобиль, и я еду давно забытой дорогой, путаясь в указаниях навигатора. Хорошо водить у меня до сих пор не получается – боюсь.

Мимо проносится наш город, затем по правую руку сквозь частокол сосен мелькает побережье, машина ныряет в лес и петляет в гору по серпантину. Какое… странное чувство. Вместе с хвойной тьмой на меня будто нападает призрак неотпущенного прошлого.

– И куда мы едем? – Брат глядит по сторонам.

– Это будет легче увидеть, – уклончиво отвечаю я.

В спинном мозге поднимается тревога. Словно придётся вскрыть нарыв, эксгумировать могилу. В этой части леса вся земля до колен покрыта папоротником и высокими пыльными травами, тонкие ленточки дорог раскрошены пробивающейся сквозь асфальт природой. В моей памяти зелень тут прежде была синее и ярче, а теперь кажется серой. Несколько раз я сворачиваю не туда, но отыскать дорогу нелегко – целый лабиринт развилок, будто со схем бронхиального кровоснабжения, и сквозь чёрные стволы не видно, куда ведут артерии.

– Ты как будто меня завезти в чащу и убить хочешь, чтобы никто не нашёл, – юморит по пути Андрей.

Вдруг что-то словно шевелится в памяти – едва мы минуем один проезд. Я сдаю немного назад и смотрю на длинную дугу заросшей дороги. В сознании поднимается рябь, как по воде. Раньше здесь всё было по-другому, но… я знаю это место. Сворачиваю туда. Автомобиль трясётся на кочках, приминая под колёсами сорняки. И вот – показываются распахнутые ворота, рыжие и рыхлые от ржавчины. Знакомый узор кованого железа, по верху рояльными клавишами топорщится диадема пик. Андрей растерянно глядит на меня. А у меня лицо маской застыло, глаза остекленели. Я глушу двигатель и выхожу из машины.

– Ну и где мы? – выходя следом, спрашивает брат.

Я провожу рукой по чешуйчатой окисленной поверхности металла. Мелькают образы той выдуманной жизни. Разве могло всё это быть настоящим? Больница в глуши, исследования бессмертия, кукла с человеческим мозгом и фарфоровым лицом, старик-сын, чей отец выглядит в два раза моложе, – какая глупость. И тут мой взгляд поднимается выше, и я вижу… не дом, нет. Чёрный обугленный остов крыши, провалившуюся стену, выбитые окна, три этажа, вписывающиеся в силуэт из памяти, но будто его обкромсали. Как части лица, которые не складываются в общий образ при инсульте. Как сгоревшая бумажная фигурка, от которой остался лишь пепельный след. Брови болезненно искривляются, я невольно закрываю рот рукой и зачарованно, медленно иду навстречу особняку. Вот та тропинка, вот и гранитная скамейка, на которой, нахохлившись, сидел Николай, вот те два фонаря. Лампочки в них перегорели, и вряд ли когда-нибудь зажгутся. И… Молодой дуб. Не совсем дуб – надгробие. Слёзы вдруг ручьями текут по щекам. Ну разве можно это отпустить? Воздух пахнет отсыревшим углём, землёй и трухой. Доносится стрекот из травы, прохладно щебечет птица над головой. Ближайшие к дому деревья тоже сгорели и торчат вонзёнными в небо чёрными копьями. Воображение дорисовывает поверх картины той жуткой катастрофы, как раскалённое пламя сжирало всё, что было мне так дорого.

– Это был твой дом? – Андрей удивлённо озирается.

– Не просто дом. Меня здесь создали. – Я медленно ступаю на входную лесенку, касаюсь перил террасы; крошится и прилипает к коже краска и угольная пыль, которую я растираю между пальцами.

– Создали? – недоверчиво бросает брат.

– Ну ты же не думал, что прямо вот так… – обвожу я себя рукой, – можно родиться?

– А-а, так это была клиника! – облегчённо предполагает он. – Нормально так её в лес задвинули. Здесь тебя и спасли?

Я заставляю себя снисходительно улыбнуться:

– Да. Но это и неважно. Куда важнее, кто меня спас. В каком-то роде ты с ним знаком. Это он оставил на твоей голове эти шрамы. И это его мозг находится в той банке. В моей комнате.

Секунду-другую брат молчит, а затем с его губ слетает нервный смешок.

– Тот доктор, да?.. – Андрей опускает взгляд в землю. – Так, выходит, он не вернётся?

Я качаю головой.

– А ты не хочешь рассказать маме?

– Мне кажется, она давно знает, что он мёртв. Быть может, даже думает, что это… моих рук дело. А этот дом, – я оглядываюсь на чёрный страшный провал входа, – он принадлежал ему. И здесь он меня растил и обучал. Ты, скорее всего, не поверишь ни единому слову о том, что здесь было.

Я шагаю в угольную черноту. Разбитые плафоны, расплавленное стекло, обугленная лестница с вензелями на перилах, развороченные шкафы и рамы с пеплом внутри вместо холстов, в распластанных мебельных фигурах ещё узнаётся тень былой красоты. И – ну надо же – искорёженный аппарат МРТ провалился сквозь потолок и теперь лежит здесь, будто в центре взрыва, раскидав провода. Но сохранилось так мало. Я осторожно ступаю по балкам, стараясь не провалиться в дыры, ведущие прямо в подвал. В детстве этот дом мне казался большим, но теперь я вижу, что это целый замок. Сквозь пробитую крышу падают белые косые лучи. И впервые за столько лет я понимаю, насколько великолепным было это место.

* * *

Мы сидим на капоте автомобиля, глядя в разбитые чёрные глазницы окон. Андрей курит – эта ужасная привычка появилась у него в бакалавриате, и с тех пор я его до конца отучить не могу: то бросает, то снова дымит. Если бы только его воспитывали доктор или Николай, он бы в жизни сигарету в рот не взял! Впрочем, сейчас я даже злиться не могу, ему потребуется время, чтобы осмыслить услышанное.

– И что, и то есть… то есть ты хочешь сказать… что можно… воскрешать мёртвых?

– Ну, нет, не совсем, – осторожно поправляю я.

– Ты же понимаешь, как это звучит? Да это… Это звучит как безумие! – Он трясёт руками в воздухе, роняя пепел с сигареты на джинсы. Быстро