двора, пиная камни. Смотрю на людей: дети визжат, носясь друг за другом, женщина качает коляску, ездят автомобили, кто-то идёт из магазина с пакетами, собака тявкает на автобус. Потом меня привлекают к домашним делам: к уборке, закупкам, даже берут на пляж, где я неподвижно лежу на полотенце под зонтиком, уставившись в его полосатый купол, ветер бросает волосы в лицо. Чувствую себя валуном, вокруг которого мощным потоком несётся жизнь, но он остаётся неподвижным.
– Ну что ты, лапушка? – спрашивает Мария, обмазываясь солнцезащитным кремом, словно сметаной. – Иди хоть ножки помочи! – Она трясёт меня за голень, спрятанную в гидрокостюм.
– Я не хочу.
– Ты плавать умеешь?
Я пожимаю плечами. У моего тела много разных навыков. Может, и умею.
– Иди давай к Андрейке, – кивает она на весело плюхающегося в воде в цветном круге сына.
Я смотрю на его фигурку. Только дети так и могут радоваться. Паралитиком, значит, мог остаться? Взгляд скользит вдоль его позвоночника. Ни шрамика, даже эндоскопического… А это уже интересно.
– А… А можно спросить кое о чём? – поднимаюсь я.
– М?
– От чего доктор его спас?
Лицо Марии тут же мрачнеет. Она недолго молчит, поджав губы, и наконец с каким-то суеверным страхом произносит:
– СДС [29]. Ужас что было! Говорили… Ох, не буду об этом.
Органические нарушения, разрыв мембран, кровоизлияние, диффузное аксональное повреждение – тут же мелькают в голове строки из учебников. «А ты попробуй сохрани и заведи живой», – дополняет голос доктора, и вдруг мурашки пробегают у меня по спине.
– А теперь вон, – солнечно продолжает Мария, глядя на бултыхающегося сынишку, – здоровёхонек!
– А как же доктор это сделал?! – чуть не выкрикиваю я.
– Ещё б я что-то в этом понимала, – тяжело вздыхает Мария. – Но он сразу сказал, что придётся извлекать мозг. – Она содрогается. – Он ему череп вскрывал, у него там под волосами, знаешь, шрам такой есть. – Она проводит пальцем круг над затылком, будто корону чертит. – Что-то с мозгом сделал и назад поставил.
– А вы не помните, сколько длилась операция? – торопливо шепчу я.
– Как не помнить! Долго, часов девять или десять…
– Серьёзно?!
– Абсолютно, – горячо кивает она.
Сердце бьётся как сумасшедшее. Так всё-таки, значит, выход есть?! Так, значит, ты уже проводил такую операцию? Ну конечно! Ещё бы ты не проводил! Иначе ты бы и не знал, что это возможно. Теперь я абсолютно уверяюсь в том, что мозг ещё можно запустить. Вот, вот она – моя немыслимая цель!
* * *
– Нашёл! – Андрей тычет в страницу, разворачивая её ко мне. – Вот! Я на него хочу быть похож!
Я заглядываю в энциклопедию: на фоне красных и чёрных вагонов украшенного цветами поезда над головами ликующей толпы возвышается седой человек в солнцезащитных очках. Он выглядит как кто-то, кто знает, что заслуживает внимания. Он похож на рок-звезду. И до меня доходит – да это же Пирогов!
– Он такой крутой был! – Брат мечтательно болтает ногами под столом. – Сам всего добился. И столько полезного сделал.
Я хмыкаю. Наизусть знаю все его достижения: гипс, анестезия, топографическая анатомия, полевая хирургия, организация военных госпиталей и сестринского дела. Долгие часы проходили у меня за его дневниками в библиотеке.
– Понимаешь, он ведь не просто медик, он был настоящий менеджер, гений! И мало того… – лукаво прищурившись, Андрей благоговейно произносит: – Его все любили.
– Разве ж это так важно? – насмешливо поднимаю я брови.
– Ну конечно! – возмущается он и вскакивает. Ростом уже с меня, голос ломаться начал. – Понимаешь, его признавали! Его ценили. И умный он был, и богатый! Да как такого не любить? Сам император ему сколько пожа-аловал! – тянет Андрей, видимо рисуя в голове ту алмазную табакерку и примеряя её стоимость на нынешние деньги. – Вот все говорят, типа, добро – оно смиренно, скромно, бескорыстно, – передразнивает он бабушку Лиду. – А я в это не верю! Добро должно быть вознаграждено! Оно должно войти в моду и хорошо оплачиваться. Вот как у Пирогова: сделал хорошо – получи деньги! – Он хлопает ладонью по книге. – Вот тогда-то в мире исчезнет всякое зло, все проблемы кончатся.
В его голосе – железная уверенность. Я улыбаюсь, опуская взгляд на репродукцию.
Люди всё же социальные животные – жаждут одобрения. Да вот взять хотя бы первый мой курс. Я сейчас учусь в местном медицинском, получилось сдать экстерном. Поначалу, помню, все были страшно заинтересованы и даже очарованы историей моей болезни. Студенты, новые преподаватели, коллеги и даже медкомиссия бесконечно удивлялись: не каждый день они встречали «человека» без значительной части органов; на этот случай доктор оставил мне толстенную медицинскую книжку размером с семейный фотоальбом с пятидесятилетней историей; там подробно объяснялась природа всех моих «недугов». Со сдачей крови мне всегда удавалось удачно пролетать, используя прежние связи доктора и сторонние справки. Но потихоньку, когда люди вокруг понимали, что я по их меркам скучнее, чем последний завядший листочек салата в магазинном лотке, их энтузиазм гас.
Выяснилось, что я совершенно не умею общаться. Мне-то казалось, что здесь, в университете, я наконец обрету единомышленников. Напрасно. Чем дальше, тем яснее: никто на курсе не одержим медициной так, как я. Они делали глупые ошибки, ныли, пугались, жаловались, путались, ходили на вечеринки, сбивались в стайки, выясняли отношения. А меня это смешило. Для меня они были всё равно что внуки Катерины Павловны, играющие в войнушку за окном. Так что постепенно за мной закрепился статус выскочки-малолетки, странного ребёнка. Да и с преподавателями не ладилось. Они были примерно как Николай: стремились сделать из меня «человека». Того, кем я не являюсь.
Везде меня преследовало чувство – ты не к месту. Войду я в аудиторию, и все замолкнут. Заговорю, и никто не ответит, уткнутся в учебники, кашлянут, сделают вид, что не услышали. Не потому, что они злые. А потому, что не понимают. И даже тётя Маша: она добра, но мы смотрим друг на друга, как два моряка со встречных кораблей.
Так что всё моё время и теперь посвящено исключительно наукам и хирургии – единственному, что мне знакомо, к чему страстно горел мой интерес, и из всех людей в городе со мной по-прежнему общается лишь семья. Только неприятно всё скребётся то, о чём меня предупреждал доктор: если долго живёшь, рано или поздно придётся проститься и с ними.
– Подумать только, – басовито тянет Андрей и поднимает брови, – если бы не ты, я бы никогда и не поступил…
– И тем более не окончил, – хмыкаю я.
– Да что там! Быть может, вообще бы не увлёкся медициной. – Он разбивает сахарный кубик на донышке стакана с крепким чаем и делает глоток.
– И ты туда же! – ворчит бабушка Лида, нагрызая печенье. – Никогда у нас в семье врачей не было, а теперь вдвоём будете людей травить… У меня от вашего ибупрофена одна изжога!
– Это не от ибупрофена, – Андрей незлобиво оборачивается к ней. – Это оттого, что ты календулой кишечник лечишь. Продолжишь так – до язвы допьёшься.
– Всё должно быть натуральным! – упрямится бабушка.
Мы с Андреем с улыбками переглядываемся. Ну что с неё взять, это она так уж – для приличия брюзжит. А всё же по здоровью с нами советуется.
– А вот и мой выпускник! – с порога раздаётся голос тёти Маши, она влетает на кухню и кидается обнимать сына, мокро целуя его в обе щеки. – Магистрант! Красавец! – Она гладит его по лысой голове: он своими шрамами от краниотомии стал даже гордиться, так что нарочно сбрил все волосы. Мне это даже приятно: раз фамильного сходства нет, пусть хоть у обоих швы видны. Одной рукой сделаны.
А я… Ну, я уже работаю. Второй год ассистирую при общем хирургическом отделении в нашей больнице. Ну, ассистирую – не совсем то слово, скорее выполняю роль второго хирурга, с негласного одобрения команды. Получить официально место я не стремлюсь: пациенты ко мне относятся с опаской, говорить я с ними не умею. Никто не захочет, чтобы его зашивал такой врач, и официально у меня
