Они наблюдают за Роуэном, который лезет в фургон, но вскоре выбирается наружу.
— Что-то пасмурный у него видок, — комментирует Джефф.
Элисон наблюдает за мальчиком в боковое зеркало. Он направляется вверх по улице, и ему навстречу кто-то идет, кто — не разглядеть за ветвями ракитника. Но вот уже и лицо его на виду.
— Так, это он, — говорит Элисон.
— А?
— Это Уилл Рэдли.
Она видела его лишь однажды, да и то издалека, когда он шел в «Черный нарцисс», но все равно узнаёт с первого взгляда, и чем ближе он подходит к машине, тем сильнее учащается ее пульс.
Странно. Элисон так привыкла к встречам с отъявленными вампирами, что они уже почти не вызывают у нее выбросов адреналина, но на этот раз то ли страх, то ли какое-то другое чувство, которого она не может распознать, заставляет ее сердце неистово колотиться в груди.
— Ну и ну, — шепчет Джефф, когда Уилл проходит мимо.
Он целенаправленно идет к дому, не обращая внимания ни на их машину, ни на что-либо еще.
— И вы полагаете, женщина с ним справится?
Элисон задерживает дыхание, не удосуживаясь даже сообщить Джеффу, что физическая сила вампира мало зависит от пола. Пожалуй, собственная затея начинает вызывать у нее сомнения. Борьба воздерживающегося вампира с практикующим — дело рискованное, даже с учетом того, что воздерживающийся будет нападать внезапно и продуманно, под наблюдением полиции. Но на самом деле беспокоит Элисон другое. Она помнит взгляд Хелен, полный беспросветного отчаяния, словно она вообще не в состоянии контролировать свои поступки и желания.
Они видят, как Уилл входит в дом, и ждут; тишину нарушает лишь свистящее дыхание Джеффа.
Хелен энергично нарезает буханку цельнозернового хлеба, чтобы сделать бутерброды мужу на завтра на обед. Ей просто необходимо чем-то заняться. Чтобы держать себя в руках — а то невыполнимое задание чересчур действует ей на нервы. Хелен глубоко погружена в собственные мысли, она мучается, снова и снова прокручивая в голове холодные бесстрастные слова Элисон Гленни, и только сейчас замечает, что Уилл стоит на кухне и смотрит на нее.
Сможет ли она? Сможет ли сделать то, о чем ее просили?
— Хлеб наш цельнозерновой даждь нам днесь, — говорит он, когда Хелен кладет на горку еще один кусочек. — И остави нам бутерброды наши, яко же и мы оставляем нахлебникам нашим…
Хелен слишком нервничает, чтобы сдерживаться. Ей не нравится, что он пришел сюда, предоставив ей возможность выполнить приказание Элисон. Но может быть, все же есть другой выход. Может, Элисон лгала.
— Уилл, сегодня понедельник. Понедельник.
— Правда? — переспрашивает он с деланым удивлением. — Ого. Тут у вас за временем не уследишь. Понедельник!
— А ты обещал в понедельник уехать.
— Ах, ты об этом…
— И ты уедешь, — говорит она рассеянно. И крепче сжимает ручку ножа. — Ты должен уехать. Сегодня понедельник. Ты обещал.
— Ах, я обещал. Какая прелесть.
Хелен пытается смотреть ему прямо в глаза, но это оказывается труднее, чем она думала.
— Прошу тебя, Клара наверху.
— О, только Клара? Значит, твои мужчины тебя покинули?
Хелен пристально разглядывает свое искаженное отражение в лезвии ножа. Сможет ли она это сделать? Имеет ли право рисковать, учитывая, что дочь дома? Должен быть другой выход.
— Роуэн пошел в кино. А Питер на встрече.
— Я и не знал, что в Бишопторпе есть кинотеатр. Да тут просто Лас-Вегас в миниатюре.
— Кинотеатр в Тёрске.
Уилл издает смешок.
— Тёрск, — повторяет он, растягивая слог. — Прекрасное название.
— Тебе пора уезжать. У людей возникают подозрения. О тебе поползли слухи. Ты подвергаешь нас риску.
Хелен продолжает резать хлеб, хотя его уже и так слишком много.
— Ах да, конечно. — Уилл прикидывается озабоченным. — Я уеду. Не волнуйся. Уеду, как только ты все прояснишь.
— Что? Проясню что?
— Ты знаешь что. С родственниками.
— Что именно?
Уилл подходит ближе.
Он опирается на стол, не спуская глаз с ее лица.
— Сермяжную правду, — выговаривает он аккуратно, будто эти слова фарфоровые. — Ты расскажешь Питеру и Роуэну, как на самом деле обстоят дела. А потом я исчезну. С тобой или без тебя. Решать тебе. Чем будешь выбирать?
Уилл касается кончиком пальца ее лба.
— Или?..
Он показывает на сердце.
Хелен слабеет от отчаяния. Одно его прикосновение, незначительный контакт кожи, и все возвращается обратно. Она вспоминает, каково это — быть с ним, быть венцом его желаний. Но собственная слабость лишь злит ее еще больше.
— Что ты делаешь? — возмущается она.
— Спасаю тебе жизнь.
— Что?!
Уилл как будто удивлен вопросом.
— Питер был прав. Это похоже на постановку. Ты как в пьесе. Играешь. Имитируешь жизнь. Неужели ты не хочешь снова ощутить истинный вкус жизни, Хелен? Неужели не хочешь, чтобы этот роскошный красный занавес упал?
Слова кружатся в сознании Хелен, она уже и сама не понимает, что делает. Как одержимая она режет хлеб. Вдруг нож соскальзывает, задевает палец. Уилл хватает ее за запястье, крепко сжимая руку. Она оказывает лишь слабое сопротивление, он кладет ее палец в рот и сосет его. Хелен закрывает глаза.
Он ее хочет.
Тот, кто ее обратил.
Восхитительное, ужасное чувство.
Хелен на мгновение сдается, забывает Клару, забывает все, кроме него. Человека, которого никогда не переставала желать.
Но глаза открываются, и она возвращается к действительности. На кухню, к понедельнику, ко всем окружающим ее вещам. К фильтру, тостеру, кофеварке. Ничего особенного в этих вещах нет, но они составляют часть только ее мира, а не его. Часть того мира, который она может потерять или спасти до полуночи. Она отталкивает Уилла, и тогда он перестает шутить, становится серьезным.
— Хелен, ты же хочешь меня. Ты будешь меня хотеть, пока я жив. — Она слышит, как он набирает полные легкие воздуха. — Ты что, не понимаешь?
— Чего не понимаю? — спрашивает она, уставившись на разделочную доску. Крошки напоминают звездную карту неведомой галактики. И они расплываются на деревянной доске.
На глазах у нее слезы.
— Ты и я, — говорит он. — Мы создали друг друга. — Он тычет пальцем себе в грудь. — Ты думаешь, я хочу быть таким? Ты не оставила мне выбора.
— Пожалуйста, — просит Хелен.
Но Уилл не слушает.
— Та ночь в Париже не отпускала меня семнадцать лет, — продолжает он. — Я бы вернулся, но приглашения не поступало. Да и все равно не смог бы я жить с серебряной медалью. Больше нет. Но, как ты понимаешь, чтобы держаться в стороне, потребовалось много жертв. Много крови. Много тонких юных шеек. Но я никак не мог напиться. И никак не мог забыть тебя. Я — это ты. Ты лоза, я вино.
