Хелен пытается выровнять дыхание и собраться с силами.
— Я понимаю, — говорит она, крепче сжимая нож. — Извини. Все верно. Я правда… Я хочу твоей крови. Серьезно. Я хочу снова вкусить тебя. Ты прав. Я хочу тебя.
Уилл ошеломлен, он выглядит неожиданно уязвимым. Как бешеный пес, не подозревающий, что его сейчас усыпят.
— Ты уверена? — спрашивает он.
Хелен не уверена. Но если она собирается сделать это, откладывать больше нельзя. Момент настал.
— Уверена.
Кровь стекает с запястья Уилла по руке, капая на кремовые плитки пола. Хелен в жизни не видела ничего красивее. Она бы с радостью опустилась на четвереньки и слизала капли прямо с пола, но в этом нет необходимости, потому что кровоточащее запястье находится перед ней. Уилл держит руку над ее ртом, она пьет его кровь, и это прекраснее, чем чистая родниковая вода в знойный день.
Она сосет лихорадочно, торопливо, так как знает, что рана, которую он нанес себе сам, уже потихоньку заживает. Глотая кровь, Хелен испытывает огромное облегчение, словно плотина, которую она выстраивала все эти годы, чтобы защититься от собственных чувств, разверзлась, и наслаждение потоком хлынуло сквозь нее. Уступив своему желанию, она вспоминает то, что знала всегда. Она хочет его. Она жаждет того экстаза, который дать ей может только он, она жаждет видеть, что ему так же хорошо, как и ей сейчас, и она страстно целует Уилла, раздирая клыками его язык, а он кусает ее язык, их кровь, смешиваясь, струится по подбородкам. Хелен понимает, что в любой момент может войти Клара и увидеть их вместе, но она хочет продлить удовольствие и продолжает целовать этого сладкого монстра, который был частью ее все эти годы, который тек по венам в ее теле.
Рука Уилла проникает ей под рубашку. Он прав. Она знает, что он прав.
Она — это он, а он — это она.
Касание кожи.
Слияние крови.
Прервав поцелуй, Уилл наклоняется к ее шее, вонзает клыки, блаженство переполняет Хелен, словно пустой сосуд, каким она была все это время, и она чувствует, что уже всё. Лучше уже не станет. А удовольствие несет в себе привкус смертельной удушающей тоски. Это тоска увядающих воспоминаний. Тоска смятой фотографии. Она открывает глаза и протягивает руку к хлебному ножу, направляет его горизонтально к шее Уилла.
Хелен подносит лезвие все ближе, словно смычок к скрипке, но не может заставить себя сделать это. Ей проще миллион раз убить себя, чем один раз — его, кажется, будто каждая капля ненависти, которую она испытывает к Уиллу, лишь питает любовь, озеро раскаленной лавы в недрах ее существа.
Но я должна…
Я должна…
Я…
Рука сдается и обмякает, отказываясь подчиняться велению разума. Нож падает на пол.
Уилл поднимает голову, следы ее крови на его лице напоминают боевую раскраску. Он смотрит вниз, на нож, а у Хелен сердце рвется из груди — от злости и страха: неужели она предала не только его, но и себя тоже?
Только бы Уилл заговорил.
Пусть оскорбляет ее.
Ей это необходимо. Этого требует ее кровь.
Уилл выглядит уязвленным. Взгляд у него внезапно становится как у потерянного и брошенного пятилетнего ребенка. Он прекрасно знает, что она пыталась сделать.
— Меня шантажировали. Полиция… — объясняет Хелен, надеясь услышать хоть что-нибудь в ответ.
Но он, не проронив ни слова, выходит из дома.
Хелен хочется догнать его, но ей нужно вытереть кровавые лужи на кухне, пока никто их не увидел.
Она берет бумажные полотенца из-под раковины и отматывает чуть ли не половину рулона. Когда она начинает вытирать пол, кровь окрашивает и размягчает бумагу. Хелен содрогается от рыданий, по щекам ее ручьями льются слезы.
Уилл в это время на четвереньках ползает по фургону, отчаянно пытаясь найти самое ценное, что у него есть.
Абсолютное совершенство, мечту о той ночи из далекого прошлого.
Сейчас ему крайне необходимо испить Хелен, какой она была раньше. До того, как семнадцать лет лжи и лицемерия изменили ее вкус.
Он с облегчением замечает спальный мешок и протягивает к нему руку. Но облегчение длится недолго — он залезает внутрь мешка, но нащупывает лишь мягкую ткань.
Он в ярости оглядывается.
Обувная коробка открыта. Рядом на полу валяется письмо, словно кем-то оброненное. И фотография. На ней четырехлетний Роуэн.
Уилл поднимает карточку и смотрит малышу в глаза. Любой другой увидел бы в них невинность, но Уилл Рэдли и не знает, что это такое.
Нет, когда в глаза Роуэна смотрит Уилл Рэдли, он видит избалованного мальчишку, маменькиного сыночка, вооружившегося, помимо прочего, своей трогательной улыбочкой, чтобы отвоевать любовь матери.
Да, ты у нас точно маменькин сынок.
Уилл дико хохочет и все не умолкает, хотя ему уже не смешно.
Возможно, Роуэн прямо сейчас вкушает мечту, которая ему не принадлежит.
Уилл выползает из фургона на четвереньках, как пес. Он бежит вверх по Орчард-лейн, мимо фонаря, даже не обращая внимания на запах крови Джереда Коупленда, доносящийся откуда-то из кустов на обочине. Он подпрыгивает, поднимается в воздух, следя за своей тенью, скользящей по крыше дома, а потом стремглав уносится в Тёрск.
Питер заперся в своей машине и наблюдает за парочками, заходящими в «Лису и корону». Кажется, что все они очень довольны своей жизнью. Они посвящают досуг культурным мероприятиям, загородным прогулкам и джазовым вечерам. Если бы он только был нормальным человеком и мог перестать желать большего.
Он знает, что она там, сидит одна за столиком, качает головой в такт мелодии, которую играют лысеющие джазмены-любители, и наверняка уже начинает подозревать, что он ее продинамил.
Питер слышит трубачей, и ему из-за этого становится как-то не по себе.
Я женат. Я люблю свою жену. Я женат. Я люблю свою жену…
— Хелен, — сказал ей Питер перед выходом. — Я ухожу.
Она как будто и не услышала. Стояла к нему спиной и смотрела в ящик с ножами. И он обрадовался, что жена не обернулась и не поинтересовалась, зачем это он надел свою лучшую рубашку.
— А, хорошо, — равнодушно ответила Хелен.
— Приезжает врачебная комиссия, я тебе рассказывал.
— Да-да, — встрепенулась она после затянувшейся паузы. — Конечно.
— Надеюсь, около десяти буду дома.
Хелен промолчала, и Питер был даже несколько разочарован, что она ничего не заподозрила.
— Люблю тебя, — виновато сказал он.
