– Он мог бы быть нам полезен. Если дать ему шанс, он еще может нам помочь.
– Ты видишь в нем только орудие. Я знаю. Это видно по тому, как ты на него смотришь.
– Да, я считаю, что в его власти помочь нам сберечь тысячи жизней, – признался Бринд. – Он уже сделал это, а вы держите его здесь, как певчую птицу в клетке.
– Какое поэтическое сравнение, – сказала Артемизия. – На самом деле ты хочешь лишь одного: чтобы он создал средство, которое поможет нам уничтожить нашего врага, как хотели и мы, что вполне понятно.
– Вы когда-нибудь спрашивали самого фра Меркури, чего он хочет?
– Нам известны его желания.
– И чего же он хочет? – спросил Бринд.
– Свободы от всего, – ответила воительница. – Он устал от жизни. Он живет уже неизмеримо долго. Переход от статуса изобретателя жизни к статусу бога был для него лишь началом. Его вынудили покинуть этот мир и создать иное пространство, которое я зову домом. Он видел, как его создания восстали и устроили массовую резню таких масштабов, которые он не считал возможными раньше. А ведь он победил само время, он нашел способ жить вечно, не зная смерти. – Артемизия прошла вдоль одной из сторон световой клетки. – Убедившись, что у него нет будущего, он со всей страстью захотел лишь одного – прорваться назад, в свой родной мир, и взглянуть на него в последний раз перед концом. И он достиг своей цели, причем таким способом, о котором мы и понятия не имеем. Теперь у него нет больше никаких желаний.
– И поэтому вы держите его в клетке, – закончил за нее Бринд. – В нашем мире есть название для этого его состояния – мания суицида.
Артемизия взглянула на старейшин, сидевших в глубине сияющей комнаты, потом снова на Бринда:
– Вы проницательный человек, командир. Мы действительно охраняем его с целью предотвратить любую попытку самоубийства, мы ведь не знаем наверняка, что случится, если ему это удастся.
– В каком смысле? – не понял Бринд.
– В самом обыкновенном. Его могущество беспредельно. Наши технологи считают, что, если он покончит с собой, это может привести к… дисбалансу энергии во всей вселенной. Энергия должна будет перераспределиться.
– То есть как? Он что, взорвется?
– Не исключено, – заявила Артемизия. – По крайней мере, его исчезновение может дестабилизировать все пространство вокруг него настолько, что это будет угрожать существованию в нем всего живого.
Взгляд Бринда чуть дольше задержался на человеческом существе внутри световой клетки. Он действительно надеялся на его помощь и теперь испытывал глубокое разочарование. То, на что он делал главную ставку, планируя предстоящую военную операцию, оказалось ненадежным.
Вдруг к нему подошел Бруг:
– На пару слов, сэр.
– Слушаю. – Бринд повернулся к нему лицом, пока Артемизия продолжала медленный обход световой клетки.
– Помните воинов из племени аэзов, их церемонию рождения? – начал Бруг.
– Ну и что?
– Рождение, конечно, не рождение, а перерождение, но смысл все равно один – начало новой жизни в прекрасном новом мире, добытой через жертву в бою.
– Не понимаю, – проворчал Бринд. – Говори яснее.
– Раз уж фра Меркури так приспичило умереть, что он готов взорваться, почему бы ему не сделать это на поле боя и не помочь тем самым нам? – выпалил Бруг. – А еще лучше поместить его перед тем в центр отряда из тысячи окунов.
– А еще лучше, – подхватил Микилл, – если бы он как-нибудь поднялся в небесный город и сделал это там.
Бринд задумался. А ведь верно, тогда все вопросы наверняка сойдутся с ответами. Фра Меркури получит возможность свести счеты с жизнью и одновременно дать созданным им народам шанс жить в мире, а заодно поможет коалиции двух миров истребить захватчиков Джокулла.
– Отличное предложение, – прошептал Бринд и повернулся к Артемизии. – Как фра Меркури относится к вашим противникам? Любит ли он их так же, как вас?
– Нет. Не забывайте, что они пошли войной против сугубо мирных культур, их тяга к разрушению такова, что они хотели бы истребить все созданные им формы жизни. Насколько мы понимаем, для него они – как для обычного человека сын или дочь, выросшие в жестоких убийц. Он испытывает к ним сострадание и жалость, конечно, но больше всего он жалеет, что вообще когда-то создал их. Вот почему он остался с нами, а не ушел к ним.
– В таком случае не могли бы мы поговорить сейчас с тобой и вашими старейшинами?
Переговоры шли битых два часа, прежде чем Бринду удалось выторговать у старейшин разрешение просто обратиться к фра Меркури.
Бринд стоял перед ними – точнее, под ними – и, задрав голову, смотрел на их ярко освещенные, обвисшие от времени лица, а они мучительно долго размышляли над его просьбой. Артемизия и кое-кто из ее коллег служили посредниками в этих переговорах, и Бринд не мог с уверенностью сказать, вкладывает ли она в его просьбы, переводя их на свой язык, и свои чувства.
Как он и ожидал, старейшины поначалу отнеслись к его предложению без энтузиазма. В конце концов, ни одна культура не отказывается так легко от своих богов; однако Бринд представил все так, что не согласиться с его логикой было просто невозможно – очень уж соблазнительной казалась идея, особенно при условии, что сам фра Меркури согласится.
Проблем оставалось всего две, они-то и обсуждались с самого начала.
– Нельзя просто взять и забросить его на Поликарос, – твердили устами Артемизии одни. И второе:
– Он может не захотеть умереть подобным образом, – спорили другие.
Вдруг Бринду стало ясно, что старейшины так привыкли видеть фра Меркури в неволе, что теперь не знают, как подойти к нему с чем-то другим.
Сначала они держали его в плену в их родном городе; там, на вершине самой высокой башни, он сам соорудил себе клетку, из которой даже он не смог бы сбежать. Правда, время от времени его все же выпускали на свободу, но это была свобода нормированная, под строгим присмотром. Люди стекались из городов и весей, чтобы поклониться ему. Они молились ему и обращались к нему с самыми разными просьбами, от тривиальных проблем в личной жизни до необходимости передвинуть по небу остров.
Бринд не мог ничего утверждать, но у него сложилось впечатление, будто старейшины или те, кто заключил его в клетку, не понимали, что совершают по отношению к нему утонченное злодеяние; напротив, им это представлялось знаком глубочайшего уважения к нему всего народа.
Бринд не мог понять, почему, если уж фра Меркури действительно всесилен, он не придумал какого-нибудь способа освободиться.
Ему объясняли, что к моменту заключения фра Меркури в клетку время совсем износило его. Тысячелетия шли, и ничего не менялось: его создания все так же воевали друг с другом, все так же претендовали на то, что им не принадлежало, все так же не обращали внимания на то, какую опасность для их культур представляет их собственная жадность. Он наблюдал за ними бесстрастно, как за огромным экспериментом, разворачивающимся перед его глазами, – да, может быть, так оно и было. В конце концов, он ведь был ученым и сам создал носителей всех враждующих культур.
– Что же изменилось? – спросил Бринд.
Время начало истекать, и фра Меркури первым понял это, прочел в стихиях. Солнце тускнело, а войны достигли такого накала, что противоборствующие армии почти полностью разрушили город, где содержался человекобог. Старейшины просили его о помощи, они воззвали к фра Меркури, призывая его предотвратить чудовищные потери, и он, несмотря на очевидную бесполезность всех своих усилий, согласился, чем загнал себя в новую ловушку, позволив себе обнаружить всю глубину зависимости от него созданных им цивилизаций.
Да, старейшины признавали, что их отношение к нему, возможно, было не вполне справедливым, однако они стремились лишь к одному – сохранить свою цивилизацию.
– Значит, не мы одни видим в нем только орудие, – заметил Бринд. Обернувшись к так называемому богу, он посмотрел на него с состраданием. Перед ним был глубоко несчастный человек: ни магия, ни наука, ни опыт многих тысячелетий не спасли его от превращения в игрушку в руках им же самим созданных существ.
