в центре стоял стол, привезенный из Линкольншира. За ним, насколько я знала, некогда обедала прислуга в доме, где мой папа провел детство. Две менее просторные гостевые использовались как кладовые, и горы картонных коробок, в них сваленные, имели скверную привычку тихими летними ночами проседать – какая-нибудь из них непременно сваливалась с самого верха, и все ее содержимое рассыпалось по сторонам, производя жуткий шум и заставляя сердце выпрыгивать от страха из груди. Мун и его подмастерье поставили кукольный дом на тот самый линкольнширский стол – его он занял почти полностью, нижними гранями опасно выдаваясь за границы столешницы. Но та длиной, конечно же, превосходила его ширину – так что с фасада и задов дом окружили роскошные «лужайки», натертые мастикой и оттого блестящие, точно плавиковый шпат.
Определившись с правильным местоположением для дома – при котором солнце освещало бы палисадник через двойное окно, а «лужайка» перед крыльцом, обращенным точно к ведущей в комнату двери, оказалась бы шире, чем «задний двор», – я отступила в дальний угол гостевой, чтобы не мешать Муну и пареньку на подхвате.
– Встал – как родной, хоть сам вставай пред ним и пой, – пробурчал довольно Мун, учтя все мои пожелания и вдобавок при этом хитроумно развернув кукольный дом так, что углы больше не выдавались за края стола.
– Как родной, – эхом повторил его подмастерье.
Когда шаги Муна и паренька, особенно гулкие из-за подбитых полукружьями стали подошв их башмаков, стихли на нашей скрипучей, устланной ковролином лестнице, я на цыпочках прошмыгнула на лестничную площадку второго этажа, огляделась по сторонам и напрягла слух. Перед самым приездом этих двоих небо заволокли тучи, и пылинки в коридоре осели тише воды ниже травы. Было три часа дня, и мама все еще вела уроки, а отец работал на стрельбище. Я слышала, как мужчины покинули дом через черный ход. Главная гостевая никогда раньше не была занята, так что ключ от нее торчал снаружи, в замке. Достав его, я затворила дверь и закрылась в комнате изнутри.
Снова, как и в магазине, я обошла мой дом. Теперь все четыре его стены открылись моему взгляду. Протянув руку, я осторожно постучала костяшкой пальца в парадные двери – и обе створки подались внутрь от первого же стука; они, как оказалось, закреплены не были. Тогда я заглянула внутрь дома – одним глазом, затем другим. Свет из сонма арочных окошек крапинами лежал на полу и стенах миниатюрной прихожей… И ни одной куклы.
В отличие от большинства привычных кукольных домов с разборными стенами, у моего внутреннее убранство получалось изучить, лишь беспардонно заглядывая в каждое окошко по очереди. Я решила начать с первого этажа, двигаясь по часовой стрелке – точкой отсчета стал маленький парадный портик. Входные двери остались открытыми, и мне было лень идти за ниткой или каким-нибудь приспособлением, способным помочь затворить их с моей стороны.
Справа от прихожей располагалась комната, ведущая в две другие, примыкавшие к правой стене дома – одна при этом вела в другую. Их декор и фурнитура наводили на мысль о фитцгербертианском [66] стиле: красивые обои с полосчатым узором, расписанные цветами ковры, стулья с тоненькими ножками, похожие на хрупкие фигурки из жженого сахара в золотой обсыпке. На стенах висели фотографии в рамке. «Наверняка семейные портреты», подумала я – и тотчас же в это твердо уверовала. Комнату рядом с прихожей я назвала «Торжественной», а следующую за ней – «Утренней». Третья комнатка отличалась малыми размерами – я назвала ее «Кантонской», хотя ни фарфора, ни вееров на стенах там не было. Я знала, что у всякой приличной комнаты в большом доме должно быть свое имя, ведь мама часто листала со мной иллюстрированные модные журналы старинных времен – которые папа покупал толстыми подшивками у старьевщиков.
Итак, следом шла Длинная гостиная, такая же протяженная, как сад перед домом. В основном все куколки собрались здесь. На нее приходилось четыре окошка – каждое можно было открыть, чтобы протереть стеклышки от вековой пыли, но из-за заржавевших петелек не все подавались легко. Стеклышки, к слову, украшал искусно сложенный из треугольных кусочков цветного стекла витраж – что-то вроде снежинки, и почти таких же миниатюрных размеров. Гостиная одним видом своим наводила на мысли о замке Отранто: готические своды с распалубками, поддерживающимися нервюрами, пилястры в ниточках паутины – словно бы прямиком из пьюзеитской [67] церкви, – украшенные мозаикой средневекового стиля. В ней стоял рояль – черный, вычурный и наверняка очень звучный, будь он настоящим; еще я подметила четыре изящных канделябра, камин баронского [68] стиля с мифическим гербом над каминной полкой и восемь кукол, рассаженных по стульчикам и пуфикам. Все они сидели спиной ко мне, но было понятно, что это девочки. Затаив дыхание, я переводила взгляд с одной длинноволосой головки на другую, подмечая цвета – вот две брюнетки, две с невзрачными «мышиными» локонами, одна совсем седая и одна, судя по всему, с волосами, обесцвеченными до оттенка серебра, а может, просто запыленная; одна «натуральная» блондинка и, наконец, крашеная рыжая. Куколки носили викторианские шерстяные платья – душноватые, я бы сказала, и более позднего периода, чем тот, когда дома такого стиля, как их кукольная обитель, строились. Казалось бы, одежда разных цветов – но такая подспудно тусклая. Довольные жизнью люди, как мне казалось уже тогда, не стали бы носить подобные оттенки – ржавчина, холодное индиго и остролист.
Пришел черед осматривать столовую. На своей стороне дома она занимала половину места и казалась темной и мрачной. Возможно, она стала бы гостеприимнее при свете люстры и настольных свечей, накрытых крошечными пурпурными абажурами. На столе не было ни скатерти, ни блюд, ни фужеров. Над камином висел большой портрет разъяренного старика – его седые волосы топорщились ореолом вокруг перекошенного лица, свекольно-красного от ярости. Рот раззявлен, толстые губы оттянуты, обнажая крепкие звериные зубы, больше похожие на клыки. Старик салютовал узловатой тростью, выписанной так, что почти создавался объемный эффект – будто палка выдавалась с маленького полотна в реальность, в сторону зрителя. Его нейтральный наряд не выдавал принадлежность к эпохе, и художник не озаботился созданием фона – злобная стариковская фигура грозила пустой столовой из маленького окошка в белое стерильное ничто.
Меня это почему-то испугало.
Мне оставалось пройти две комнаты на первом этаже, прежде чем я снова доберусь до входной двери. В первой из них некая леди склонилась над письменным столом, спиной к свету – то есть, и ко мне.
