Мои любимые паучьи ножки, я вижу, как они ползают.
27 марта
Я ползаю по стенам.
Роберту это не нравится.
Не нравится, что я опутана паутиной.
В паутине есть вкусные штучки.
У меня много ног, с помощью которых я ползаю по стенам, по полу, и под шкафами.
Это очень весело.
Лицо моего любовника, кишащее мухами и ухмыляющееся, мягкое и сочное, со следами зубов, сквозь которые проглядывает белая кость. Своими поцелуями я раскрашиваю ему лицо. Оно сладкое на вкус. В этом сером коконе паутины, который я сплела для него, он в безопасности.
Он не достанется ей.
Я охотилась на нее и ее многоногих детей, ибо я — королева. Я ем детей желтыми щелкающими зубами. Я ем паучьих детей. Их мясо богато на вкус. Их кровь бурая, как подливка, холодная подливка.
Я ищу темные, сырые углы, где могу плести свои сети. Я могу ползать, красться, и сновать. Мне снятся затянутые паутиной погреба и подвалы.
Я вешу над Робертом.
Он — мой любовник, поэтому я закутала его в кокон и отложила в него свои паучьи яйца.
Ползаю.
Всегда ползаю.
Жду, когда родятся мои паучата.
Когда они родятся, мы будем есть.
Мой любовник такой сладкий на вкус.
Роберт.
Люблю его вкус, он похож на цукаты.
Я ползаю и жду.
Здесь записи обрывались.
Кук дрожал, обливаясь потом. Это был бред сумасшедшего, и все же он почти поверил в прочитанное, несмотря на всю его абсурдность. Сердце у него бешено колотилось, и книга ходуном ходила в руках. Он был зол. Зол на Бога, который позволил этой женщине превратиться в одинокое, обезумевшее существо. Ей, видимо, пришлось питаться трупом собственного мужа, чтобы выжить. Он был зол на Сакса за то, что тот показал ему этот дневник. И возможно, зол на эту самую женщину за то, что та вторглась в его разум и плела блестящие нити в углах, где дышали и ползали существа, не знающие света. Он не хотел видеть этих существ. Не хотел когда-либо их почувствовать.
— Ты еще не закончил, — сказал Сакс.
— Заблуждаешься, мать твою. Я закончил, — возразил Кук, кипя от гнева. — Можешь оставаться, если хочешь, но я ухожу.
— Нет, не уходишь, — сказал Сакс, преграждая ему путь. — Есть кое-что еще. Просто взгляни.
Куку хотелось кулаками пробить себе дорогу, но вместо этого он просто поднял книгу. Одна пустая страница за другой. Все пожелтевшие и рассыпающиеся на кусочки.
В чем смысл?
Но потом он увидел. Еще записи.
Единственное предложение, но всякий раз повторяющееся с интервалом в один год.
27 марта 1956
Какой прекрасный день!
27 марта 1957
Какой прекрасный день!
27 марта 1958
Какой прекрасный день!
Оставшаяся часть дневника фактически состояла из этой фразы, повторяющейся в годовщину безумия Лидии Стоддард. У Кука перехватило дыхание. Странное и самое тревожное было то, что эти загадочные маленькие сообщения продолжались прямо до текущего года… но не дальше. Как будто призрак Лидии появлялся раз в год, чтобы сделать запись в дневнике.
— Наверное… наверное, она сделала эти записи еще в 1955 году, — неуверенно предположил Кук.
— И она чисто случайно остановилась на этом году?
— Брось, Сакс. Ты же слишком практичный, чтобы верить в привидений.
Сакс ухмыльнулся.
— Я не о привидениях думал. Не совсем о них.
— А о чем же тогда?
Но Сакс не ответил.
— Знаешь, какое сегодня число?
— Нет. Мои часы остановились.
— А мои цифровые работают нормально. Сегодня — двадцать седьмое марта.
У Кука похолодели руки. Конечно, несложно было поверить во все эти абсурдные, пугающие вещи. Особенно находясь в этой каюте с плавающими в воздухе пылинками, древностью и гнетущей атмосферой, которая словно высасывала из вас с каждой минутой все соки. Но Кук не пошел на это.
Он сказал:
— Может… может, Маковски забыл здесь это дерьмо.
— Ты же не веришь в это, Кук, как и я, — возразил Сакс. — Если только не хочешь сказать, что весь этот бред написал он. Но это женский почерк, и мы оба понимаем это. Записи, относящиеся к 50-ым годам, потускнели, а последние — довольно яркие… Как этот идиот провернул бы такое?
Сакс был прав. Идея подлога была глупой… но должно же было быть какое-то объяснение? Или все дело лишь в этом месте? Проклятое безымянное измерение, где происходит что угодно. Потому что, в глубине души он так и думал. Лидия Стоддард медленно и бесповоротно сходила здесь с ума. Совершенна одна, ее разум разрушался. Разве можно было ее в чем-то винить? Конечно, она давным-давно умерла, но что если ее безумие продолжает жить? Что если оно возвращается раз в год? Если такое даже отдаленно возможно, всем им угрожает опасность.
— Ты слышал, что говорил тот уродец Маковски. Что она вернулась и не хочет нашего здесь присутствия, — сказал Сакс. — Господи, Кук, меня тут посещают кое-какие мысли, и они мне не нравятся.
— А мне не нравится мысль, что мы бросили остальных. Поэтому нам лучше вернуться.
Сакс взял дневник и пролистал его.
— Какого черта? — воскликнул он. Он бросил книгу на стол и попятился прочь.
У Кука закралось смутное подозрение. Он схватил дневник и ощутил исходящее от него тепло, словно это было что-то живое. Он увидел последнюю запись… а потом то, чего там пять минут назад еще не было. То, что он увидел, казалось невозможным… Но она там была, свежая, яркая запись. Словно вопрошая, как ему поможет сейчас такая чепуха как логика и здравый смысл. Но Кук не мог себе это объяснить, не мог понять. Он просто стоял, как вкопанный, и страх желчью сочился из него… горячей, едкой и прогорклой. Он слышал собственное дыхание. Сухое и хриплое, как у умирающего.
Он глядел на дневник, и под последней записью было вот что:
27 марта
Я жду.
Я жду.
Жду.
