— Ну и денек у нас выдался! — наконец сказал он. — Мне не терпится все тебе рассказать. Я только быстренько умоюсь и переоденусь. Выйдем из дома в половине девятого, прогуляемся до «Капробелло», сядем в угловую кабинку, закажем вина, макароны, чесночный хлеб…
«И изжогу».
Он рассмеялся, потому что она говорила правду. Им нравился ресторан «У Капробелло», но блюда там были острыми. И потом они всегда страдали от изжоги.
Он снова поцеловал ее, она села за стол с журналом, а он прошел через столовую и коридор в ванную. Пустил воду, включил электрическую бритву и начал бриться, улыбаясь своему отражению в зеркале, потому что ему невероятно повезло в жизни.
* * *
Плохой стоял перед ним, выплевывал в лицо вопрос за вопросом, слишком много, чтобы Томас успевал обдумывать и отвечать на них, даже если бы сидел в кресле, довольный и счастливый. А тут его держали прижатым к стене, с оторванными от пола ногами, и спина болела так, что хотелось плакать. Вот он и твердил снова и снова: «Я набит битком, я набит битком». Обычно, когда он произносил эти слова, люди переставали его о чем-либо спрашивать или что-либо ему рассказывать. Но Плохой был не такой, как все люди. Его не волновало, что в голове у Томаса сумятица, ему требовались ответы. Кто такой Томас? Кем была его мать? Кем был его отец? Откуда он взялся? Кто такая Джулия? Кто такой Бобби? Где Джулия? Где Бобби?
Наконец Плохой прорычал:
— Слушай, ты — тупица, да? Ты не знаешь ответов, не так ли? И выглядишь, как идиот, и мозгов у тебя нет.
Он оторвал Томаса от стены, держал над полом за шею одной рукой, так что Томас с трудом мог дышать. Отвесил Томасу затрещину. Томас не хотел плакать, но ничего не смог с собой поделать, ему было больно, он боялся.
— И почему таких, как ты, оставляют в живых? — спросил Плохой.
Отпустил Томаса, и тот упал на пол. Плохой посмотрел на Томаса сверху вниз с такой злобой и презрением, что взгляд этот не только еще больше испугал Томаса, но и разозлил. Что было забавно-странным, поскольку раньше он практически никогда не злился. А это был первый раз, когда он одновременно испытывал злость и испуг. Но Плохой смотрел на него, словно на насекомое или ошметок грязи, от которого следовало очистить пол.
— Почему таких, как ты, не убивают при рождении? На что вы нужны? Почему тебя не убили при рождении и не скормили собакам?
Томас помнил о людях, которые жили в окружающем мире и смотрели на него точно так же, как Плохой, или говорили злые слова. Но Джулия всегда требовала, Чтобы-они-отвалили. Она объясняла Томасу, что с такими людьми вежливость ни к чему и им нужно прямо говорить, что они грубые. И теперь Томас злился, потому что Имел-полное-право-злиться. Даже если бы Джулия не сказала ему, что он может из-за этого злиться, он бы, наверное, все равно злился, потому что иногда ты интуитивно знаешь, что правильно, а что — нет.
Плохой пнул его в ногу и собрался пнуть еще, Томас это видел, но его отвлек шум за окном. Несколько санитаров подбежали к окну, один разбил нижнюю стеклянную панель и пытался добраться до шпингалета, чтобы потом открыть окно.
Как только раздался звон разбитого стекла, Плохой отвернулся от Томаса и протянул руки к окну, словно просил санитаров подождать. Но Томас знал, что сейчас Плохой выпустит синий свет.
Томасу хотелось предупредить санитаров, но он решил, что никго не услышит его или не прислушается к нему, прежде чем будет поздно. Поэтому, пока Плохой стоял к нему спиной, он пополз по полу, подальше от Плохого, но ползти было больно, а кроме того, он то и дело попадал руками в липкие пятна крови Дерека, отчего, помимо страха и злости, его еще и затошнило.
Синий свет. Очень яркий.
Что-то взорвалось.
Он слышал звон стекла и что-то еще. Должно быть, на санитаров вывалилось все окно, а может, и часть стены.
Люди закричали. Большая часть криков сразу оборвалась, но один человек продолжал кричать, крик его вибрировал от боли, словно кого-то за окном ударило еще сильнее, чем Томаса.
Томас не оборачивался, потому что он уже обогнул кровать Дерека, а с того места, где находился, с пола, все равно окна бы не увидел. Кроме того, теперь он знал, чего хотел, куда хотел добраться, причем добраться до того, как Плохой снова обратит на него внимание.
Быстро-быстро он подполз к изголовью кровати Дерека и увидел руку Дерека, свисающую вниз. Кровь сбегала вниз по рукаву, по кисти, капала с пальцев на пол. Томасу не хотелось трогать мертвого человека, пусть этот мертвый человек ему нравился. Но ему не оставалось ничего другого, он привык делать то, что делать ему совершенно не хотелось, так уж устроена жизнь. Поэтому он схватился за край кровати и поднялся, как мог, быстро, стараясь не замечать боль в ушибленной спине и ноге, в которую его пнул Плохой, потому что мысли о боли замедляли его движения. Дерек лежал перед ним с открытыми глазами, открытым ртом, мокрый от крови, такой печальный, такой испуганный, как на фотографиях своих родителей и брата, застывше-мертвый, раз и навсегда отправившийся в Нехорошее место. Томас схватил ножницы, торчавшие из Дерека, вытащил, говоря себе: «Ничего страшного, Дерек все равно ничего не почувствует, ни сейчас, ни когда-либо».
— Ты! — выкрикнул Плохой.
Томас обернулся, чтобы посмотреть, где Плохой, и оказалось, что он уже совсем рядом, обогнул кровать, приближается к нему. Поэтому он вонзил ножницы в Плохого изо всех сил, и на лице Плохого отразилось изумление. Ножницы воткнулись в плечо Плохого. Изумления на лице прибавилось. Потекла кровь.
— За Дерека. — Томас отпустил ножницы, добавил: — За меня.
Он не знал, что из этого выйдет, но полагал, что потекшая кровь причинит Плохому боль, а может, даже убьет, как до этого убила Дерека. Он увидел, что окна больше нет, и части стены тоже, а из темноты за окном тянуло дымом. Решил, что пересечет комнату и выскочит через дыру, пусть снаружи и стояла ночь.
Но даже представить не мог, что в действительности из этого вышло, потому что Плохой повел себя так, будто ножницы и не торчали в нем, а из-под них не вытекала кровь. Потому что он снова схватил его и поднял. А потом швырнул на комод Дерека. Боли этот удар причинил куда больше, потому что в комоде было много ручек и углов, а в стене — нет.
Он услышал, как что-то в нем треснуло, что-то порвалось. Но, самое забавное, он больше не плакал, и плакать ему совершенно не хотелось, словно он уже использовал все слезы, которые в нем были.
И, еще забавнее, он совершенно не боялся, не то, что раньше, будто он израсходовал весь запас страха, точно так же, как использовал слезы. Он смотрел в глаза Плохого и видел огромную тьму, больше той, что приходила в мир каждый день после захода солнца, и он знал, эта тьма хочет его смерти, собирается убить его, но Томаса это не волновало. Он уже не боялся умереть, хотя всегда думал, что будет бояться. Это все равно было Нехорошее место, смерть, и он бы с радостью не пошел туда, но внезапно он проникся к Нехорошему месту забавно-приятными чувствами, подумал, что там, возможно, ему будет совсем не одиноко, во всяком случае, не так одиноко, как на этой стороне. Он почувствовал, что там, возможно, будет кто-то, любящий его, возможно, любящий даже больше, чем любила его Джулия, даже больше, чем любил его отец, кто-то светлый, совсем не темный, такой светлый и яркий, что смотреть на Него ты мог только сбоку и прищурившись.
