Из коридора донеслись шаги, бежали люди.
Томас закричал, зовя на помощь.
Пит, один из санитаров, появился в дверном проеме. Увидел лежащего на кровати Дерека, в крови, с торчащими из него ножницами. Испугался, повернулся к Плохому, начал:
— Ты кто…
Плохой схватил его за шею, и Пит издал такой звук, будто в горле у него что-то застряло. Двумя руками уцепился за руку Плохого, которая казалась больше, чем обе руки Пита, но не смог заставить Плохого разжать пальцы. Плохой поднял его за шею, второй рукой взялся за брючный ремень и выбросил через дверь в коридор. Пит врезался в медицинскую сестру, которая как раз подбегала к двери, они оба повалились на пол в коридоре, медсестра тут же завопила от боли.
И все это произошло за несколько секунд. Слишком быстро.
Плохой с треском захлопнул дверь, увидел, что она не запирается на замок, а потом сделал что-то самое забавное, забавно-странное, забавно-пугающее. Протянул руки к двери, и синий огонь вырвался из его ладоней, как несиний вырывается из фонаря. Искры полетели от петель, ручки, углов двери. Все металлическое задымилось и стало мягким, как масло, каким оно становится, если положить его в горячее пюре. Это была Пожарная дверь. Они говорили, что дверь нужно держать закрытой, если увидишь огонь в коридоре, и оставаться в комнате. Дверь и называли Пожарной, потому что огонь не мог проникнуть через нее, и Томас никак не мог понять, почему они не называют ее дверь-через-которую-не-может-проникнуть-огонь, но ни разу не спросил. Пожарную дверь изготовили из металла, гореть она не могла, а теперь таяла по углам, и так же таял металлический короб, в котором стояла дверь, они слились, растаяли друг в друге, и теперь, похоже, никто не мог пройти через эту дверь.
Люди в коридоре забарабанили по двери, пытались ее открыть, но не могли, звали Томаса и Дерека. Томас узнавал некоторые голоса, знал, кому они принадлежат, хотел крикнуть, что ему срочно нужна помощь, он попал в беду, но не мог выдавить из себя ни звука, совсем как бедный Дерек.
Плохой погасил синий огонь. Повернулся и посмотрел на Томаса. Улыбнулся ему. Неприятной улыбкой. Спросил:
— Томас?
Томас удивился тому, что может стоять, так он был испуган. Привалился к стене у окна, подумал, что, может, стоит повернуть шпингалет, поднять окно и вылезти наружу, как они делали во время учебной тревоги. Но знал, что для этого он недостаточно быстр, куда там, такого быстрого, как Плохой, он не видел никогда в жизни.
А Плохой приблизился к нему на шаг, другой.
— Ты — Томас?
Какое-то время он по-прежнему не мог произнести ни звука. Только шевелил губами и делал вид, что говорит. И за это время решил, что лучше всего будет соврать, сказать, что он совсем и не Томас. Плохой мог поверить ему и уйти. Поэтому, когда к нему наконец вернулась способность произносить сначала звуки, а потом слова, он сказал:
— Нет. Я… не… Томас. Он ушел к людям, он получил большой глазной кий, он дебил высокого уровня, поэтому его отпустили отсюда, отправили жить к людям.
Плохой рассмеялся. В этом смехе не было ничего забавного, Томас никогда не слышал такого жуткого смеха.
— Кто же ты такой, Томас? Откуда ты взялся? Как такой тупица может делать то, чего не могу я?
Томас не ответил. Не знал, что сказать. Ему хотелось, чтобы люди в коридоре перестали барабанить в дверь и нашли другой способ попасть в комнату. Может, они могли бы позвонить копам и попросить их привезти Челюсти жизни, да, Челюсти жизни, какие используют в ти-ви-новостях, когда человека зажимает в искореженном автомобиле и он не может выбраться самостоятельно. Они могли бы использовать Челюсти жизни для того, чтобы вскрыть дверь, как вскрывают они искореженный автомобиль, чтобы вытащить зажатого в нем человека. Он надеялся, что копы не скажут: «Извините, Челюсти жизни могут открыть только дверцу автомобиля, но никак не дверь Дома», — потому что, если они такое скажут, для него наверняка все кончено.
— Ты собираешься отвечать мне, Томас? — спросил Плохой.
Кресло Дерека, сидя в котором он смотрел телевизор, перевернулось во время борьбы и теперь разделяло Томаса и Плохого. Плохой протянул руку к креслу, только одну, синий свет вырвался из нее, и… «Бах»! — кресло разлетелось на щепки, словно во все стороны посыпались зубочистки. Томас успел поднять руки, чтобы защитить от щепок глаза. Некоторые вонзились в тыльные стороны ладоней, другие в щеки и подбородок, несколько штук проткнули рубашку на животе, но боли он не ощущал, потому что из всех чувств у него осталось одно: страх.
Он сразу опустил руки, потому что не хотел терять из виду Плохого. А тот уже стоял перед ним, и ворсинки набивки плавали в воздухе перед его лицом.
— Томас? — Одной большой рукой он взялся за шею Томаса, спереди, точно так же, как чуть раньше брался за шею Пита.
Томас слышал слова, срывающиеся с его собственных губ, и не мог поверить, что произносит их он, не мог поверить, что может сказать такое Плохому:
— Общаться ты не умеешь.
Плохой схватил его за брючный ремень, не отпуская шеи, оторвал от пола, оттянул от стены, а потом швырнул в стену, как Дерека, и никогда раньше Томас не испытывал столь сильной боли.
* * *
Дверь между кухней и гаражом запиралась на врезной замок, но предохранительной цепочки не было. Засовывая ключи в карман, Клинт вошел на кухню в десять минут девятого и увидел, что Фелина, дожидаясь его, сидит за столом, читает журнал.
Она подняла голову, улыбнулась, при виде ее сердце у него забилось сильнее, как в любой слюнявой любовной истории из множества написанных от начала веков. Он не понимал, как такое могло случиться с ним. До встречи с Фелиной полагал себя самодостаточным. Гордился тем, что ему никго не нужен для интеллектуальной стимуляции или эмоциональной поддержки, а потому он неуязвим для боли и разочарований человеческих взаимоотношений. А потом он встретил ее. И оказалось, что он такой же уязвимый, как все. Его это только порадовало.
Она выглядела потрясающе в простеньком синем платье с красным поясом и красными, под цвет пояса, туфельками. Сильная и нежная, крепкая и хрупкая.
Он шагнул к ней, и какое-то время они стояли у холодильника, рядом с раковиной, обнимались и целовались, не произнося ни слова, не жестикулируя. Им не требовался ни язык слов, ни язык жестов, в этот момент для счастья им хватало одного: они вместе, рядом друг с другом, и никакие слова или жесты не могли адекватно передать такое счастье.
— Ну и денек у нас выдался! — наконец сказал он. — Мне не терпится все тебе рассказать. Я только быстренько умоюсь и переоденусь. Выйдем из дома в половине девятого, прогуляемся до «Капробелло», сядем в угловую кабинку, закажем вина, макароны, чесночный хлеб…
