От этой женщины у меня всегда волосы на затылке встают торчком, и, наверное, она на меня так же реагирует. Даже наверняка, поскольку никогда в жизни я не видела, чтобы одна женщина так улыбалась другой, если только она не ненавидит ту до мозга костей. Словом, я сказала ей, что для начала мне надо вымыть пол на кухне. «Ты только взгляни на него, — сказала я, — грязный как черт». «Гхм! — говорит Гарольд. — Не могу поверить, что ты собираешься отослать нас обратно с пустыми руками после того, как мы проделали весь путь сюда, ма». «Ну так вот, — говорю я в ответ, — я не отправлюсь в это заведение независимо от того, какой путь куда вы проделали, поэтому можете выкинуть эту идею из головы. Я прожила в Дерри тридцать пять лет — половину жизни. Здесь все мои друзья, и я никуда не поеду». Они переглянулись, как родители, когда их малыш перестает слушаться и становится занозой под хвостом. Жанет похлопала меня по плечу и сказала: «Ну-ну, не стоит расстраиваться, мама Лоис, — мы хотим, чтобы вы только съездили и посмотрели». Как будто речь снова шла о брошюрах и от меня требовалось всего лишь проявить вежливость. А все ее слова предназначались для того, чтобы слегка успокоить меня.
Мне следовало бы сообразить, что они не могут заставить меня переехать туда или даже устроить это без моего согласия. Они рассчитывали оплачивать это из денег мистера Чэсса — его пенсии и железнодорожной страховки, которую я получила, поскольку он умер на работе… Оказалось, они назначили встречу на одиннадцать часов и специальный человек ожидал меня, чтобы провести по всему заведению и дать мне общее представление о нем.
Я уже почти справилась со своим страхом, когда до меня дошло все это, но мне было обидно от того, как они обращались со мной, и меня бесило, что каждое второе слово, вылетавшее изо рта Жанет, касалось дней посещений. Было абсолютно ясно, что она могла бы придумать, как лучше провести свободный день, не приезжая в Дерри, чтобы навестить этот старый толстый мешок, набитый глупостью, — свою свекровь. «Перестаньте суетиться, поехали, мама, — говорит она после новой порции пререканий, словно я так обрадовалась всей этой затее, что никак не могла решить, какую шляпку мне надеть. — Надевайте-ка ваш плащ. Я помогу вам убрать со стола, когда мы вернемся». «Ты плохо расслышала, — говорю я. — Я никуда не поеду. Зачем тратить такой чудесный день, таскаясь туда, где я никогда не буду жить? И прежде всего какое у вас право приезжать сюда и обрушивать на меня все это как снег на голову? Почему один из вас хотя бы не позвонил мне и не сказал: «Нам в голову пришла одна мысль, мам, не хочешь послушать?» Разве не так вы обошлись бы с кем-то из ваших друзей?» И когда я это сказала, они снова переглянулись…
Лоис вздохнула, вытерла глаза в последний раз и вернула Ральфу его платок — немного отсыревший, но в остальном ничуть не хуже, чем прежде.
— Ну, словом, я поняла по этому взгляду, что мы еще не добрались до конца. В основном по виду Гарольда — точь-в-точь как в детстве, когда он только что вытащил пригоршню шоколадных конфет из пакета в кладовке. А Жанет… Она глянула на него в ответ с таким выражением, которое я не люблю больше всего. Я называю это ее бульдозерным взглядом. И тогда она спросила его, хочет ли он сам рассказать мне, что сказал врач, или это должна сделать она. В конце концов они оба рассказали мне, и, когда они закончили, меня обуяла такая злоба, что мне захотелось вцепиться себе в волосы и выдрать их с корнями. Сколько я ни старалась, я никак не могла переварить мысль о том, как Карл Литчфилд спокойненько рассказал Гарольду все то, что, как я полагала, касалось только меня. Так вот просто позвонил и рассказал, словно в этом нет и быть не может ничего предосудительного. «Итак, вы считаете, что я в маразме? — спросила я Гарольда. — Все сводится к этому? Вы с Жан полагаете, что у меня в шестьдесят с чем-то размягчился чердак?» Гарольд залился краской, начал сучить ногами под стулом и что-то еле слышно бормотать. Что-то про то, как он ничего подобного даже и не думал, но он обязан заботиться обо мне точно так же, как я заботилась о нем, пока он не вырос. И все это время Жанет сидела за кухонным столиком, откусывала маленькие кусочки от булочки и смотрела на него взглядом, за который я могла бы ее убить, — словно считала его обыкновенным тараканом, который научился болтать как юрист. Потом она встала и спросила, можно ли ей «воспользоваться удобствами». Я дала ей добро и удержалась от того, чтобы заметить ей, что две минуты ее отсутствия в комнате явятся большим облегчением. «Спасибо, мама Лоис, — говорит она. — Я не надолго. Нам с Гарри скоро надо уезжать. Если вы считаете, что не можете поехать с нами и выполнить договоренность, нам, наверное, больше не о чем говорить».
— Ну и фрукт, — сказал Ральф.
— Ну, для меня все закончилось; с меня было уже достаточно. «Я выполняю свои договоренности, Жанет Чэсс, — сказала я, — но только те, которые заключаю сама. И я даже пукнуть не подумаю ради тех, кто договаривается за меня». Она воздела руки кверху, словно я оказалась самой неразумной женщиной, когда-либо ступавшей на эту землю, и оставила меня наедине с Гарольдом. Он глядел на меня своими большими карими глазами так, будто ожидал, что я попрошу у него прощения. Даже мне показалось, что я должна попросить прощения, хотя бы для того, чтобы убрать с его лица выражение коккер-спаниеля, но я не стала этого делать. Я не желала. Я просто смотрела на него, и вскоре он не смог больше выносить это и сказал что я должна прекратить беситься. Он сказал, что просто беспокоился, как я тут справляюсь одна, и лишь пытался быть хорошим сыном, а Жанет лишь пыталась быть хорошей дочерью. «Наверное, я могу понять это, — сказала я, — но тебе следовало бы знать, что сплетничать у человека за спиной — не способ выражать свою любовь и заботу». Тогда он снова напрягся и сказал, что они с Жанет не считают это сплетнями. Говоря это, он на секунду скосил глаза на ванную комнату, и я сообразила, что он имеет в виду — что Жан не смотрит на это как на сплетни. Потом он сказал, что все было не так, как поворачиваю я, — что это Литчфилд позвонил ему, а не наоборот. «Ладно, — ответила я, — но что мешало тебе повесить трубку, как только ты понял, о чем он собирается с тобой говорить? Ведь это же просто нечестно, Гарри. Что, ради всего святого, на тебя нашло?» Он снова начал суетиться и бормотать что-то — кажется, он даже начал было извиняться, — но тут вернулась Жан и началось самое интересное. Она спросила, где мои бриллиантовые сережки — те, что они подарили мне на Рождество. Это была такая неожиданная смена темы, что поначалу я могла лишь хмыкать и фыркать, и, наверное, в тот момент действительно было похоже, что я впадаю в маразм. Но в конце концов я ухитрилась выговорить, что они в маленьком китайском блюде, на бюро в моей спальне — там же, где и всегда. У меня есть шкатулка для драгоценностей, но я держу те сережки и еще две-три миленькие безделушки на открытом месте, поскольку они такие красивые, что взбадривают, стоит только взглянуть на них. Кроме того, это всего лишь осколки бриллиантов — вряд ли кто-нибудь захочет забраться ко мне только лишь для того, чтобы украсть такие. Равно как и мое обручальное колечко, и камею из слоновой кости — еще два украшения, которые я держу на том блюде.
