Одеты они всегда были в темно-синее. Американскому туристу-любителю Европы я позволю себе напомнить пожилых стюарда и стюардессу из самолета швейцарской авиакомпании: такого типа одежду носят Он и Она, но при этом не возникает мысли, что это что-то вроде униформы. Волосы у обоих седые, аккуратно причесанные, у Него довольно коротко подстриженные, у Нее - напоминают букли. От жителей земного мира их отличает то, что черты лиц невозможно рассмотреть, хотя они не закрыты и не отсутствуют. Нельзя сказать также, что их лица пребывают в постоянной изменчивости. Сейчас, когда я уже не считаю их богами и уверен, что почти ничего не знаю о них, я допускаю даже, что они могут быть настоящими людьми, каким-то образом занявшими столь странное положение. Правда, ничего такого уж прямо катастрофически странного я здесь не усматриваю.
Вообще гносеологическое напряжение и огромное количество вопрошаний, с ним связанных, - это атрибут вашего мира, читатель. У нас в моде беспечность, и никто особенно не повторяет так задумчиво фрагменты философских дискуссий, как это делают в юдоли, разве только Шумы - Шумы делают это постоянно, но к ним разве применимо обозначение "кто-то"? Возвращаясь к моей биографии, следует сказать, что место моего рождения - ДОМ ПЕРЕВЕРНУТЫХ ЧУЧЕЛ - это одна из усадеб, оборудованных по Его и Ее распоряжению, как я полагаю, специально для моего появления на свет. Кстати, хочу предупредить вас, чтобы вы, если только у вас хватит сил на услугу, не считали их супругами, - хотя бы потому, что однажды при мне и в их отсутствие их величал таким образом пресловутый Большой Треск - особо комичная в своей амбициозности конгломерация Символических Шумов, продвигающаяся иногда по центральным балюстрадам в Кабинетах Второго и Третьего Заплывов. Он назвал их буквально "Благороднейшей Супружеской Парой, раскачивающей Имение Аттракционов в Чаше Беспочвенного Совершенствования" - как хохотали и потешались потом над этим провальным китаизмом мои подлокотнички, эти берсерки юного смеха.
Когда я родился, был такой страшный напор, что меня моментально превратило в створчатый поезд. С человеческой точки зрения я тогда был тусклым, как бы пыльным, но сам для себя переполнялся радостью и быстротой - даже не рассмотрел место, где появился на свет. Только потом, в период воспоминаний, вернулся сюда, рассмотрел все подробно, изучил каждую мелочь, и теперь никогда уже не забыть мне эти потоки зеленой тины, свисающие с голов вечно живых и вечно улыбающихся оленей, растворяющихся в стене. Не забыть этих набитых шариками льда лам, этих черных белочек; половина условного тельца каждой положена на черный мрамор, другая половина на белый, чтобы обыграть русскоязычный оксюморон "черная белочка".
Я нашел там пять совершенно запылившихся (в нашем мире много пыли) синих конусов, украшенных на остриях бантами из золотых лент. Это были такие милые, такие трогательные подарки к рождению от Хозяев Аттракциона, смущенных лордов этих бесконечных усадеб. А тот, торопливый новичок жизни, даже не удосужился заметить их тогда, промчался мимо. Все новорожденные - это такие возбужденные, восторженные поезда, не знающие расписаний и не замечающие станций. Я и был "все новорожденные", недаром впоследствии я всегда сладко хохотал от подобия щекотки всякий раз, когда на глаза мне попадалась линза с застывшей копией картины "Избиение младенцев", размещенная в моем "Овальном Кабинете". Несостоявшийся американец, я всегда влюблялся с первого взгляда в плоды европейской культуры.
Из Европы к нам прислали столько железных дровосеков, на конях и пешком, чтобы они щекотали пиками россыпи моих юных трупиков. А среди подарков был маленький американский флажок на золотой игле. Это очень жалко, что я не смог иметь содержимое синих конусов чуть раньше: возможно, моя судьба в медитациях развернулась бы немного иначе, особенно мой флажок на золотой игле, чья ткань была тверденькая… Я, знаете, такую нежность испытываю к тем подаркам, ТАКУЮ нежность!
Тем же представителям первой команды, у кого и сейчас дела в полном порядке, можно, не опасаясь подвохов, на время оставить работу и отправиться в отпуск. Отдых будет великолепным. Перед вами буквально разверзнется море любви.
Из гороскопа
Юрген фон Кранах, молодой офицер СС, летел в самолете над Россией. Большие пространства, новые территории, недавно присоединенные к рейху, расстилались внизу, под крылом самолета. Поля, леса. Новый Свет. Европейская Америка. Загадочный Остмарк. Юргену было двадцать девять лет.
Он родился в Восточной Пруссии, в поместье отца. В детстве ему приходилось жить и в Санкт-Петербурге, в доме деда, который был генералом русской службы, и в горах Швейцарии, где мать его лечила астму. Но возвращались неизменно в "родовое гнездо". Он рос мечтательным, был способен к языкам, читал все подряд: русские и французские романы, немецкие стихи, английские детективы. В 16 лет он сбежал из "родового гнезда" - сначала в Марбурп вроде бы учиться философии. Буршеская жизнь и лекции - все это пришлось ему по душе, но городок был мал, и молодому человеку стало душновато.
Как-то, находясь под воздействием хорошего белого вина, не попрощавшись с квартирной хозяйкой, он укатил в Берлин. Он привык скрывать свой возраст, всегда прибавлял несколько лет, когда его об этом спрашивали. Берлин он полюбил сразу и страстно, так же, как позднее Париж. Вскоре услужливо подкатило и наследство. Он был, в общем, красавчик, не испытывал нужды в деньгах и жил весело. Чтобы казаться немного старше, носил монокль (хотя видел отлично) и тонкие, холеные усики. Это соответствовало его облику хлыща, светского бездельника. У него было все - любовницы, верховая езда, коллекция стеков, друзья.
Нередко ему задавали вопрос, не является ли он потомком великого художника? Нет, он не был родственником великого художника. Белые, немного искривленные тела и курносые лица девушек, изображенные на темном, почти черном, фоне,казались ему непривлекательными, даже отталкивающими. Он любил румяные, живые девичьи лица, темные, горящие весельем женские глаза, вечно улыбающиеся губы. Он любил француженок, а иногда - испанок. Ему нравилась живопись Ренуара, и он считал, что художники немцы, его соотечественники, все эти Либерманы и Штуки, все это, мягко говоря, оставляет желать и вообще попахивает мертвечиной. Итак, он не был чересчур патриотом. И, как берлинское небо в мае, сладострастно и весело струились над ним двадцатые годы. Но быстро промелькнул их остаток, этот усыпанный блестящей сольцой хвостик, и нагрянули тридцатые. Заранее не хотелось идти в армию, а война была на носу. К тому же подтаивали деньги, даже не на что было купить новые перчатки. Юрген вступил в нацистскую партию и вроде бы, под влиянием друзей и родных, решил взяться наконец-то за ум и сделать карьеру в СС.
Сначала ему не нравилось, было скучно, и шаловливая мыслишка "А не сбежать ли в Америку?" иногда посещала его. Он был, конечно, романтик, и грезились ему какие-то безграничные просторы, безлюдные новые земли, одиночество, красный загар и девушки-индианки, пахнущие костром… Подальше, подальше от унылых казенных коридоров, от отчетов, от сейфов, от печатей, от аромата канцелярской штемпельной краски! Но, постепенно, он увлекся; как говорят в Советском Союзе, "втянулся в работу".
Он обнаружил, что его новая деятельность (а он работал в системе контрразведки) связана с игрой ума, с аналитическими способностями, с концентрацией внимания. Это ему понравилось. Мир интеллекта, почти позабытый со времен Марбурга, снова развернулся перед ним, сверкая своими трубчатыми огнями, как полярное сияние. Его мозг, как выяснилось, не ослабел за годы праздности и волокитства. Та же превосходная память, все та же самая проницательность и смелость сопоставлений - весь этот набор, которым он иногда приятно поражал профессоров. Но теперь он имел дело уже не с отвлеченными философскими конструкциями, а с реальными людьми и обстоятельствами.
И все указывало на то, что его способности весьма успешно развиваются на этом практическом поприще.
- Да, да, Юрген, - то ли с легкой грустью, то ли со смущенной радостью говорил он себе. - Вам, милый мой, несомненно идет роль канцелярского сыщика.
Чтобы развлечь себя, он изучал криминалистику, практиковался в языках, в тибетской медицине - во всем, что казалось ему связанным с его работой. Ему не очень нравился оккультизм, столь популярный среди его коллег, он предпочитал театр: со временем, реагируя на рутину службы, он стал теат-романом. С театром связаны были и его любовные приключения, но теперь он уже не был так беспечен, как в юности.
Подобно многим людям, успешным в любви, он больше ценил карьеру, для которой необходимо было обладать хотя бы внешним подобием моральной чистоты и безупречности. Имея "связи, порочащие его ", он умело скрывал их, что приправляло жизнь веселым привкусом риска.
