«Подвиг как процесс, как Умное делание нельзя предполагать всеобщим. Всякий, реально проходящий путь Подвига есть по определению подвижник — и это, разумеется, далеко не всеобщая, не общечеловеческая участь» (с.76).
Может быть, потому и вынуждены аскеты столь яростно отвергать обыденную жизнь и судьбу, чтобы тоску по ним и горечь утраты преобразовать в стремление к Богу? «А может грязь и низость — только мука по где-то там сияющей красе...» (Иннокентий Анненский).
Понятно, что подвиг — удел мизерного количества людей, даже среди глубоко верующих. В то же время для обычного человека, практикующего йогу, пребывание в самой сердцевине повседневности есть непременное условие всеобъемлющего прогресса, когда оба режима деятельности дополняют друг друга, но не являются взаимоисключающими (см. главу «Смысл йоги сегодня»). Практика йоги и её результаты поддерживают личность в обычной жизни, являясь мощнейшим «усилителем» её качества и одновременно — работой духовного роста.
Благодать же — сколько бы она не снисходила — никак не отражается на социуме и развитии самого подвижника, поскольку и Умное делание, и его результаты никак не пересекаются с повседневностью. С точки зрения здравого смысла единственное, что доказывают аскеты, это способность выживания в не человеческих, абсолютно искусственных условиях. Линия подвижничества есть по сути своей магический ритуал, единственная земная цель которого — самосохранение и бесконечное воспроизведение самого себя. Что же касается непременного отношения к аскетической работе и её результатам, непонятным обычному человеку, как к высшей духовной деятельности, здесь чётко работает аналогия: чем в меньшем количестве что-либо представлено в мире — например золото, алмазы или солисты балета, тем более редким и значимым это является. Чем же ещё может успокоить душу человек, вычёркивая себя из мира себе подобных, как не осознанием уникальности и высоты своей миссии? Подвижничество есть как бы закрытый и запредельный «сектор» православия, который всё же дал бесценные материалы для сравнительного анализа технологий изменения сознания, оценки их направленности и возможностей использования.
Тем не менее сами они говорят об этом так: «Добываемый в Подвиге опыт себя есть опыт открытия своей общечеловечности, общности со всеми живущими. Монах тот, кто, от всех отдаляясь, со всеми состоит в единении» (сс.80-81). Правда, упомянутые «все» о таком единении не имеют никакого понятия, но, чтобы тут же прояснить ситуацию, поясняется: «Выражение этого единения, конечно, молитва».
Максим Исповедник утверждает: «Созерцание без делания... ничем не отличается от воображения, от эфемерной фантазии... также и делание, если оно не одушевлено созерцанием, бесплодно и неподвижно, как истукан».
Иными словами, попытки созерцания без соответствующего состояния, которое достигается посредством непрерывной молитвы — бесплодны. Но и Умная молитва без созерцания вызванных ею образов (хотя во многих текстах утверждается строгая необходимость молиться без образов — но что же тогда созерцается?) — бессмысленна.
«Ока своего умного не сводите с сердца, и всё, исходящее оттуда, тотчас схватывайте и разбирайте... учитесь узнавать себя» (Феофан Затворник). Что же должно исходить из сердца при умном делании? Как и когда этому распознаванию учиться? Поскольку и состояние покаяния, и невидимая брань суть аффекты, несовместимые с текущим анализом (поскольку последний по определению беспристрастен), то в исихазме эта проблема снимается, передаваясь наставнику.
В йоге необходимые понимание и контроль даёт раздельное попеременное пребывание в двух различных модусах бытия, которое обеспечивает перекрёстное просматривание тенденций и последовательный их анализ.
В мистическом христианстве, как и в классической йоге, большое значение имеет проблема молчания или прекращение генерирования сигнала со стороны воспринимающего. Главная цель обеих традиций — осуществление коммуникации с тем, что находится за пределами понимания и восприятия. Чтобы услышать, как ко мне обращается некто, я должен замолчать, находится ли при этом собеседник снаружи либо внутри меня — не имеет значения. Для того чтобы воспринимать я должен безмолвствовать и желательно не двигаться, поскольку всё это отвлекает внимание. Само слово «исихия» переводится как «молчание», следовательно, это условие было настолько важным, что дало название всей традиции.
Не следует, однако, путать молчание уст с безмолвием ума, которое только и есть исихия. Понимать безмолвие ума можно только одним способом — это прекращение активности сознания, торможение её вплоть до полной остановки, конечно, временной. Об этом же самом говорит знаменитое определение: йога есть удержание материи мысли от движения. Кроме того, в йогических психотехниках средневековья существует так называемая «Антара моуна», что переводится дословно как «внутреннее безмолвие», это не просто совпадение с исихией, но совпадение абсолютное. Другое дело, что в йоге подобное состояние вызывают обездвиживанием и глубокой релаксацией — последняя в Иисусовой молитве принципиально не обнаруживается. Сознание подвижника заполнено целиком лишь одной непрекращающейся операцией — обращением к Богу, что, по Георгию Флоровскому, есть «нерасхищаемая мысль». И здесь непонятно, что же я могу услышать, если всё время говорю сам, даже и неважно что? Сознание уже загружено одним действием, одним процессом, захватившим его полностью, как в этом случае может восприниматься нечто действительное изнутри? Это один из парадоксов «умного делания», разрешающийся удовлетворительно лишь через многие годы практики.
К чему приводило то обстоятельство, что исихазм не умел либо отказывался активно работать с образами?
Первое: если человек обращался в подвижничество в зрелом возрасте, он неминуемо обладал каким-то количеством вытесненной в бессознательное информации травматического характера, которая неминуемо должна была проявиться в процессе «молитвы Иисусовой» на каком-то её этапе и вследствие глубоко отрицательного своего значения, безусловно, принималась если не за прелесть, то просто за дьявольское наваждение.
Второе: не понимая как обходиться с возникающими призраками (речь здесь идёт о той части аскетов, для которой зрительный канал восприятия являлся ведущей репрезентативной системой), Отцы вообще отказывались иметь с ними дело, что приводило к массе недоразумений, так как весьма трудно было доказать выраженному эйдетику почему то, что он видит так доподлинно и ярко, для другого не может иметь никакого позитивного смысла?
Третье: отказываясь от образов, Отцы предпочитали иметь дело со светом, поскольку он проще квалифицировался, не имея содержания, которое может быть истолковано, но свет возникал зачастую гораздо позже, чем образы, потому правильное понимание и оценка происходящего могли сильно затягиваться.
Четвёртое: при отказе от созерцания образов подвижники суживали возможную «область» проявлений благодати до голого эмоционально-телесного переживания, подтверждающего свою окончательную истинность, потому что сиддхи, сопутствующие пребыванию человека в благодатном состоянии, проявлялись, вероятно, далеко не всегда с такой мощностью, как это было у святого Серафима Саровского (см. «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»).
Пятое: «перегретое» неистовством эмоционального ожидания благодати сознание во многих случаях могло просто галлюцинировать, причём спутанность и бредовый характер видений вкупе с их содержанием не могли чётко указать человеку именно его проблемы и способствовать коррекции практики.
Можно было бы продолжить перечень потерь и проблем, порождённых в аскетике неумением обеспечить безопасные условия образного созерцания, но факт остаётся фактом: «Ум, обращаясь к Богу, после того, как пресечёт в себе все образные представления, зрит Его безвидно» (Св. Феолипт Филадельфийский).
«Идея «короткой молитовки» подобна идее мантры на Востоке» (с.112).
Главный вопрос, актуальный и для Мантра-йоги, и для Иисусовой молитвы таков: влияет ли смысл произносимого на сущность и направленность перестройки психики? Скорее всего — нет. Мантра есть не что иное, как монотонно действующий раздражитель на фоне доминирующей мотивации и уже произошедшего акта программирования. Повторение мантры приводит субъекта в такое состояние сознания, в котором ему «открывается» теоретически описанная реальность, в существовании которой он, безусловно, уверен. Мантраяна вызывает такой тип трансформации сознания, когда мы имеем дело с переживанием ожидаемой реальности, что совпадает с «умным деланием» в христианской аскетике. Если человек не знает, чего он хочет, можно повторять мантру сколько угодно долго, ничего не получая, потому что сознание всё равно занято привычной, пусть даже сильно изменённой деятельностью. Если мантры смысловые включают полное понимание произносимого, пусть притуплённое из-за бесконечного повторения, то бессмысленные (так называемые биджа-мантры — слоги-зерна) — всё равно как-то держат привычный тонус сознания, создавая отсутствие молчания ума. Может случиться и так, что повторение одного и того же происходит вообще при выключенном сознании, отчего никак не может последовать что-либо положительное. В специальной литературе мне встретилось описание эпизода с моряком, который на рубеже сороковых-пятидесятых годов был смыт в океан с одного из Курильских островов гигантской волной цунами. Спустя сутки его совершенно случайно выловили в открытом океане спасатели, но до самой своей смерти он много лет не спал и беспрестанно, с интервалом в несколько секунд, повторял одно только слово — «волна» — понятно, что эта «мантра» ничего позитивного не давала бедняге.
