Но Ваня лишь улыбнулся в недавно отпущенные им усы… Надо заметить, что это изменение внешности произошло и у него, и у Шатуна одновременно благодаря Ассие. Афганка, однажды зайдя во время вечерней прогулки с коляской к Тасе и разговорившись с ней, вспомнила, что когда-то оба молодых «шурави», то есть оба русских, служивших бок о бок с её отцом, носили пышные и красивые усы. У Вани они были золотисто-рыжеватыми, у его односельчанина — золотисто-пшеничными. «Такие красивые тогда были оба!» — вспоминала бывшая мусульманка, ставшая Анастасией. «А когда я в Талабске Веню встретила, так без усов едва узнала, вот, и теперь я его уговорила опять усы отрастить, и вы, Тася-ханум, пожалуйста, уговорите Ивана Фёдоровича, пусть они снова оба красивыми будут…» На что Тася со вздохом отвечала: «Ох, Асенька, молодыми они были, вот в чём дело-то, а не в усах. Где молодость, там и краса… А уж у нас-то, у баб, особенно: краса — что цвет яблонный, ветер дунет — и нет её. Ну, тебе-то рано ещё сокрушаться об том… А и то верно: Ваня-то мой с армии с бравыми такими усищами был пришедши, ох, помню, и щекотали они меня попервоначалу — он меня обнимает, а я хохочу, а он и не малтает, что от щекотки хохочу… Ладно, Асюшка, заставлю я его обусатеть, пусть покрасуется, хоть он и так ещё пригож да в соку…»
(…Ассия не зря и не из восточной учтивости в разговоре с женой Вани Брянцева добавляла к её имени слова «ханум» — госпожа, и «хола» — тётушка; так на Востоке и невестки обращаются к свекровям, и вообще так величают уважаемых женщин. Тася стала для молодой жены мужниного друга по-настоящему доброй старшей подругой. Частенько наставляла её всяческими советами и премудростями по части ведения домашнего хозяйства, — а оно, это хозяйство в русской деревне поражало афганку своим большим несходством не только с хозяйственными заботами женщин на её дальней жаркой родине, но даже и в российском городе, где ей пришлось жить последние годы… Зато и в семье Брянцевых все понемногу стали привыкать и даже полюбили разные восточные кушанья с их пряными и острыми привкусами: тут уже Ассия постаралась, обучая свою новую старшую подругу. А уж когда Федя или Верушка узнавали, что тётя Ася Круглова придёт к ним сегодня готовить плов или зовёт на плов к себе в дом — глаза у брянцевских детей закатывались в предвкушении грядущих «именин желудка»!
Но не на одной лишь общности хозяйственных женских забот и не только из-за давней дружбы мужней держалась и росла дружба этих двух жительниц деревни Старый Бор, столь не схожих меж собой. Бывало, что Тася, иногда навещая дом Кругловых, заставала молодую афганку в таком состоянии, что обхватывая её руками, прижимала к себе, а то и трясла, — «Ну что ты, Аська, глазы-то у тебя ровно каменные, чёрная вся! Ну, очнись! Вон, робёнки твои аж от плаку заходятся, а ты не слышишь!..»
…Выплакавшись на Тасиной груди, жена Вениамина приводила себя в порядок, сурьмила и делала «союзными» брови, — от этой восточной женской привычки она не хотела отказываться, — после чего горько вздыхала и говорила сдавленным голосом:
— Ах, Тася-хола, знали бы вы, до чего тяжело бывает… Всё хорошо: Веня хороший, дети есть, дом крепкий, вы добрые… И даже, что отец и мама умерли, не так уж горько об этом думать, хотя и ужасно, оба в чужой земле лежат. Да простит Христос, но о первом муже, погибшем, не так уж часто вспоминаю. Он милый и красивый был, но пошла я за него, закрыв глаза, от горя после смерти отца с ума сходила, одна оставшись…
А вот как вспомню, что пережили мы, когда в девяносто втором бежали из Кабула — жить не хочется! Когда ваши ушли, плохо стало, но ещё мы держались… Но страшно вспоминать, что было потом. Пока до вашей границы добежали, думала: не доживу, с ума сойду от ужаса. Ты подумай: один кишлак целиком за одну власть, другой — за другую, и вот один кишлак бежит к таджикам или туркменам, а по дороге люди из другого кишлака его людей всех вырезают!.. Но когда к вам добрались, тут нас, как врагов встретили. Знала б ты, сколько мы… как это у вас говорят, сколько блыкали, сколько бродили, пока хоть какой-то кров нашли. Ведь для нас Москва святым местом была, ну, почти словно Мекка! Мы думали, нам тут хоть приют дадут. А нас тут за людей не считали! Сколько мук, сколько унижений! За что это нам! За что нас предали?!
— Ну, Асенька, что ты всё убиваешься! Не надрывай ты сердечко-то своё, для мужа да для деток побереги его. Живёшь тут в спокое — и радуйся тому… Худо тебе, вижу, да оглядись: нам-то, русским, что, не хужее? Вон, под Талабском в беженских лагерях сколько народу мается, с голоду детишки пухнут, — а ведь не с югов ваших бешеных сбежали, не — с Эстонии, с Латвии, а ведь там себя властя циливи… сифили… ох, прости Господи, ну, культурными считают, а русских на улицу гонят, как собак чумных… Что Москва? Я, хоть и не вовсе тёмная, а в политику, в мужицкие интересы никогда не лезла, да только пойма и слепой видит — Москва-то не одних ваших предала, а и наших тоже. Это ты, Асюш, понимать должна, не гневаться почём зря. Мы-то ведь вас не предали… — так успокаивала Тася свою младшую подругу.
И та понемногу успокаивалась, и, всхлипывая, говорила, мешая в речи свои родные и русские слова: «Ладно, аллах акбар, спаси, Господи! Не сердитесь на меня, ханум. Я знаю, вы нас не предали. Потому что вы русские…»)
…Вот и улыбался Ваня Брянцев в свои новые усы. Они у него были «бравыми» и впрямь, как прежние — да только уже не золотистыми, а цвета выцветшей под ветром и дождями ржи, и морозное серебро уже слегка тронуло их… А улыбался он словам Федюшки, предложившего поискать способ, с помощью которого один из потомков Ивана Ивановича, обитающих в приозёрных камышовых дебрях, был бы доставлен в брянцевский дом, чтобы успокоить отцовское сердце кота. «Вы оба с твоим Ван Ванычем чудите один пуще другого», — отвечал Ваня сыну.
Тогда Федя стал сам напряжённо думать над поисками таких способов. Эти замыслы вовсе не казались ему фантастическими или неосуществимыми. Он уже не раз бывал с отцом и дядьями на охоте и рыбалке, уже умел управляться и с лодкой, и с камьями. И ему виделось в мечтах: вот он сажает Ивана Ивановича в камейки, вот выходят они по протоку в плавни, медленно обходят плавучие подсохшие острова, заросли камыша, куги и высоких мхов… И вот из этих дебрей раздаётся чьё-то мяуканье, а его питомец отзывается своим кличем, прыгает в заросли, пропадает в них, а потом появляется оттуда, либо держа за шкирку мелкого котёнка, либо ведя за собой юного кота-подростка, как две капли воды похожего на него. А то и двух подросших котят…
И вот они, мечтал Федя, возвращаются под брянцевский кров с пополнением камышово-кошачьего племени. А там, быть может, и одна из «марух» (Феде очень понравилось это словцо, услышанное им от Шатуна), какая-либо камышовая креотка из гарема Ивана Ивановича сама, по зову крови, ведомая материнским инстинктом, появится на пороге их дома… То-то будет дело! — первая полноценная семья камышовых котов под людским кровом!
…Хорошо бы так сделать, думалось младшему сыну Брянцевых. А то мало ли что ещё учудит Иван Иванович, томимый своим «родительским комплексом», и мало ли во что ещё могут «сублимироваться» разные тайны души и плоти этого дивного животного… Лучше, думал подросток, как пишут в газетах, вовремя принять меры пресечения опасности.
Но Фёдор не успел осуществить ни этот, ни другие замыслы духовной поддержки своего любимца. Федина тревога оказалась незряшной…
Добрым и солнечным осенним днём подрастающий лирик и знаток природы приехал из школы. С этого года он стал ездить в райцентр на мотоцикле своего старшего брата, служившего на далёкой южной границе. Он, конечно, предпочёл бы ездить в школу на коне, но кто ж даст ему коня… Именно в тот день у бывшего «мелкого» созрело твёрдое решение: пойти в атаку на отца, которого, несмотря на всё его отчаянное сопротивление, жители Старого Бора и ещё почти десятка окрестных деревень и сёл избрали главой агрофирмы. Ваня отбрыкивался, как мог, убеждая земляков вначале спокойно и твёрдо, а потом срываясь на крик, что у него нет ни «терпежу», ни дипломатических способностей, ни, главное, соответствующего образования для такого труда. Ничего не помогало. Тогда он решил на несколько дней просто исчезнуть из Старого Бора, уехать в Талабск или ещё подальше… «Хоть дух переведу, отдышусь от этого штурма. Главным специалистом-то еле-еле справлялся, меж техникой и бумажками прыгал, как наш Ван Ваныч, а уж на этом-то месте точно скопычусь. Или сяду!» — так объяснял он своё решение домашним. И — тут же осознал, что совершил большую ошибку, поделившись с ними этим замыслом.
— Ой, Вань, я прям не знаю, как тут хужей, как лучше! — разводила руками его жена. — Ты ж знаешь: мне как бабе-то спокойней, ежели ты и в трактористах, как раньше, оставался. Мы ль тут дома не видим, как ты мучишься… А всё равно: и так худо, и эдак плохо. Как-то не по-людски это, Ванюш, от своих бегать…
