На долю этого британского гостя выпали очень тяжёлые испытания — в виде русского гостеприимства, с которым он вплотную столкнулся в доме Брянцевых.
…После второй рюмки он мог говорить только о математике и о путях и методах её развития и применения в грядущем веке и в новом тысячелетии. После третьей рюмки он чрезвычайно красноречиво, как подобает жителю страны Шекспира и Байрона, размышлял вслух над гениальной одарённостью своей прекрасной русской коллеги, живущей под этим гостеприимным кровом. (Эту часть его излияний переводил собравшимся гостям Федя — Верушка о себе отказалась произносить вслух даже чужие слова…) А после четвёртой рюмки британский гость, нежданно всхлипнув, стал громко возмущаться тем, что такая замечательная, неповторимая и достойная девушка, жертвующая своей блистательной карьерой всемирно известного учёного ради своих юных сограждан, не имеет поддержки со стороны правительства и президента её страны. «Это преступление!» — восклицал англичанин.
«Во-во, точно, криминалу нас, сплошной криминал!» — услышав знакомое слово в английской речи, поддержал гостя Веня Круглов…
Но после пятой рюмки красноречие оксфордца стало таять, и он, утомлённый, мог уже только слушать. Тут-то Вера с Федей и поведали гостю с туманного Альбиона историю жизни и смерти их камышового кота. Эта история так потрясла британского представителя точных наук, что он сначала расплакался, а потом, попив клюквенного соку с мёдом и немножко успокоившись, долго повторял качая головой: «Май Лорд! Май Лорд!» Гости спросили Веру: «Что это он, Ван Ваныча посмертно в лорды хочет произвести?» Та отвечала: «Нет, это по-ихнему — „О, Боже, о, Господи!“ — означает…» И ещё Верим зарубежный поклонник произнёс несколько слов на английском, звучащих, как стихи. «Чего это он там за речугу толкает?» — спросили собравшиеся. Федюшка объяснил, что это как раз те строки из Шекспира, которые любит повторять Степан Софронович: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…»
— Эт-та точно, — подтвердил слегка захмелевший хозяин дома, — у нас тут сплошные чудеса. Каждый день новое чудо!
Но хозяйку гостеприимного дома Брянцевых волновало в связи с визитом иностранного математика совсем другое. После его отъезда Тася спросила дочь: «Замуж не звал?»
— А то! — с самоуверенной улыбкой отвечала Верушка.
— Ну, а ты ему чего?
— А я сказала — если только он сюда к нам жить приедет и школу со мной будет вести.
— А он?
— А он сказал, что согласен, но ему надо посоветоваться с родителями.
— А ты?
— А я говорю — зачем? ты что, мол, не самостоятельный мужик, что ли?
— А он?
— А он говорит, что у него родители фермеры, ну, не как вы, а у них там звероферма, всяких там нутрий-лисиц разводят… Вот он и говорит: может, они согласятся здесь филиал создать, разводить интеллектуально развитых котов на основе потомства нашего Ивана Ивановича.
— Да-а, — вздохнула Тася. — Против нашей водочки даже ихние учёные мозги слабеньки. Ну, девка, скажу я тебе, долго он советоваться будет… Если у тебя на него одного надея — просидишь до смерти в вековухах!..
Отчасти — только отчасти — Верина мать оказалась права. Судя по всему, по сей день оксфордский молодой математик советуется со своими зверохозяйственными родителями, живописуя им необыкновенные способности русских камышовых котов… Но и другое очевидно: не грозит Верушке перспектива остаться в старых девах. Чего стоит одно лишь высказывание её младшего брата, несколько притомившегося от непрерывных приездов в Старый Бор многочисленных претендентов на руку и сердце молодой звезды российской и мировой математики: «Тут конкурс покруче, чем когда Ван Ванычу невест приводили… Тяжко тебе, сеструха, приходится, от всей души сострадаю. Небось, одного математического анализа тут мало, чтоб вычислить постоянную величину? Другие анализы от женихов требуешь, да?»
Детская привычка младшего сына и дочери Брянцевых язвительно «подкусывать» друг друга с годами не ослабла; правда, теперь уже рукопашных меж ними не происходит, но красноречие брат и сестра в таких пикировках по-прежнему оттачивают с удовольствием. И потому бывший «мелкий» мгновенно получил ответ Верушки: «Ничего, братец, я надеюсь, что твоё чутьё лирика и твой богатый опыт в этих вопросах помогут мне сделать правильный выбор. Более того, знаю, кого ты для меня выберешь — спонсора, который бы финансировал издание книги твоих бессмертных произведений!..»
Но, надо заметить ради справедливости, эта Верина шутка совсем не соответствовала действительности. Сегодня Федя и думать не хочет об издании своих стихов. Нет, ему не надоело это «безнадёжное дело» (сие определение поэтического искусства он от меня перенял и взял на вооружение). Просто он взглянул на себя со стороны… В Талабске вышла книга юных стихотворцев нашей области, там были напечатаны и творения младшего Брянцева. В том числе и отрывок из поэмы об Иване Ивановиче — помните, «Кошачий взор».
Так вот, привёз Фёдор из Талабска десяток экземпляров этого сборника. Но вместо того, чтобы подарить но книжечке самым родным людям и приятелям-подружкам, он засунул эти сборники куда-то очень далеко, в самый дальний завал своей, уже немалой библиотеки… А когда я в очередной раз навестил семью Брянцевых, он признался мне, что ему совестно смотреть на свои опубликованные стихи.
«Когда в тетрадке они были написаны и даже когда Верушка мне их на машинке напечатала, так вроде почти всё мне нравилось. А прочитал их в этой книжке, так за голову схватился, чувствую — горю весь от стыда. Будто не я эти стихи писал, а какой-то… ну, без всякого слуха человек, без всякого понимания, да и безграмотный вдобавок… Нет, права моя сестрица, — а у неё-то тоже книжечка с формулами, вон, вышла в Москве и ещё где-то на английском, так она мне говорит: ты, Федя, как тот шофёр, который не знает ни как скорость переключать, ни даже как зажигание включать и тормозить, а хочет лихачом быть и людей возить… Нет, дядя Слава, я решил: хоть на стихи меня по-прежнему и даже больше тянет всё время, а… больше ни строчки никуда посылать и отдавать не буду. До тех пор, пока не только что ямб от хорея отличать не научусь, но и всеми видами того же ямба управлять, как папка своей техникой! Вот все кричат — бардак вокруг, везде бардак, а я сейчас по-настоящему понял, почему этот бардак. Потому что вот такие, как я, только постарше, воображают, будто что-то умеют. Вон, папка наш — тот как отбрыкивался, когда его в начальство двигали, криком кричал: не могу, не умею. А теперь вроде бы справляется, хоть и со скрипом всё идёт, а сам уже не помнит, когда последний раз на своей рыбалке или на охоте был, а раньше без них жить не мог…
А других таких случаев я и не знаю, — завершил юный сельский поэт и натуралист. — Наоборот, по радио, по телеку только и слышно: я знаю, как надо, я вас научу, я вас поведу! Вот такие шофера, как я в стихах… Вот откуда весь бардак-то, по-моему… Так что единственная мне польза от этого сборника — что на себя, как в зеркало посмотрел. И вижу — ну и „портрет хари лица“! Про Ван Ваныча, про такое чудо — и так позорно написать! это ж надо же…»
…Признаюсь, не без радостного волнения слушал я эту горячую исповедь паренька, ещё недавно ходившего в «мелких». Во-первых, редко можно услышать подобные откровения от молодых ребят, пишущих стихи или прозу, — как правило, каждый из них считает себя гением. Само по себе это и неплохо, — но ведь надо же хоть иногда смотреть на себя со стороны. Вот это мало у кого получается. У Феди — получилось. Но ведь и верно: был он тем схож со своим четверолапым камышовым питомцем, что рос «наособицу», исключением из правил…
Поэтому и я, и тем более родители Фёдора были убеждены в сугубо литературно-филологическом будущем паренька, что называется, с младых ногтей гуманитария по натуре. Он и сам не раз говорил на последнем своём школьном году, что направит стопы по моим давним следам, на филфак питерского университета.
Однако планы — одно, жизнь — совсем другое, в чём мы все ещё раз убедились на примере начала взрослой судьбы младшего Брянцева. Он действительно, уехав летом в град Петров, оттуда вернулся через месяц студентом. Но — не филологом, и не на денёк-другой повидать родных, а — чтобы жить и работать дома. Федя, к нашему общему неописуемому удивлению, стал студентом-заочником аграрной академии, которая находится в прекраснейшем Царском Селе, в дворцово-парковом петербургском пригороде, носящем имя Пушкина…
Фёдор, как ни расспрашивали его, долго не объяснял никому дома, почему так произошло. По его словам, едва он сошёл с поезда, ему нестерпимо захотелось повидать Лицей, побродить над царскосельскими прудами, где плавают белоснежные гордые лебеди — словом, вдохнуть в себя ту красоту, что была начальным миром кудрявого отрока, ставшего Поэтом Всея Руси… Так паренёк из деревни Старый Бор и сделал: дошёл до соседнего вокзала, сел в электричку и поехал в Пушкин. Побродил, подивился, поглазел, поахал, надышался, наприкасался, наочаровывался… Пошёл бродить по окрестным паркам, беседуя про себя попеременно то с Александром Сергеевичем, то с Анной Андреевной, то с тенями других великих и знаменитых «царскосёлов». И в этом полуобморочном состоянии наткнулся на вывеску, надпись на которой была почти космически далека от всего, что заполняло в те мгновенья его душу. Она гласила, что во дворце, над входом в который красовалась вывеска, готовят специалистов по сельскому хозяйству.
