а еще и других, с которыми мы с Василием завязали какие-то мимолетные отношения… Нет, разумеется, ни одна из них, конечно, – кроме, может быть, той, в белых шортиках… – не могла бы составить настоящую конкуренцию Гале, но все же ощущение предстоящей моей свободы грело. Странно!
С легкой душой я обнял, поцеловал, посадил свою очаровательную, великолепную креолку, в автобус…
– Ты когда приедешь в Москву? – спрашивала она утром.
– 23-го вечером. А 24-го я тебе позвоню, – ответил я.
– А 26-го я к тебе приеду, ладно?
– Да, это будет здорово, – согласился я.
Простившись теперь как-то очень просто, я стоял около автобуса, за окном которого сидела, улыбаясь сквозь слезы, она. Милая девочка, старшеклассница, опять похожая на пионерку – я даже сделал такой жест, будто у нее красный галстук на шее, она, по-моему, не поняла.
На турбазе объявили подъем по радио, включили музыку, пела Алла Пугачева бодрую какую-то песню. Утро было погожее, солнечное, мне захотелось подпевать.
Автобус тронулся, мы помахали друг другу…
Ее не стало.
Легким шагом я направился к себе. На набережной проводили утреннюю гимнастику среди отдыхающих в доме отдыха «Голубой залив» – играл баянист, и десятка три людей в купальниках шли гуськом друг за другом, делая примитивные упражнения. В основном женщины… «Неужели и они были когда-то стройны и прекрасны?» – с досадной жестокостью вдруг подумал я.
День начинался солнечный, жаркий.
После завтрака я немного посидел над очерком, потом отправился на пляж, довольно легко нашел девчонок – двух Лен. Таня, по их словам, перегрелась вчера… Поиграли с ними в карты – «в дурака», потом в «веришь-не-веришь», подошла Таня с веселым очкастым бодрячком среднего возраста, полненьким крепышом со стальными зубами – потом выяснилось, что это саксофонист из оркестра, который вечерами играет на танцплощадке. Саксофонист не умно балагурил, по-хозяйски обнимал Таню, и видно было, что ее амбиции и, может быть, даже сексуальные потребности удовлетворены. Никакое не «перегрелась»…
Договорились с Ленами вечером встретиться на танцплощадке, но, уходя от них, я уже чувствовал себя как-то слишком трезво.
После обеда один ходил в Тихую бухту и там, лежа на теплом песке, дремал, приходя понемногу в себя после двух наших ослепительных дней и полубессонных ночей. И – вспоминал…
И весь день – в Тихой бухте и после, – с досадой, растерянностью, чувством вины и потери думал, что ведь мог бы – мог! – предложить ей остаться, сдав ее билет и купив на более позднее число. Она ведь говорила, что хорошо бы нам проспать… Но я, очевидно, как-то инстинктивно боялся этого – боялся усталости, привычного разочарования, притупления необычайно острого чувства счастья… Она явно осталась бы, потому что признавалась, что в Ленинграде ей совершенно нечего делать – у нее каникулы до октября, – а там сейчас, тем более, осенние дождь и холод.
И теперь я думал о том, что не предложил ей остаться, как о своем предательстве – и было тягостно осознавать это, хотя я и утешал себя тем, что мы ведь встретимся тотчас после моего приезда в Москву.
Встретимся ли? Ведь «потом» не бывает…
Вечером на танцплощадке я не увидел Лен поначалу, с досадой смотрел на трясущуюся на расстоянии друг от друга с равнодушными лицами публику. Особенно впечатлила меня сценка, когда довольно симпатичный, милый и скромный молодой человек подошел к девушке, что сидела недалеко от меня с унылым лицом. Он пригласил ее, она как-то лениво, нехотя встала. И за весь «танец», переминаясь с ноги на ногу на расстоянии метров двух от него, ни разу – я специально внимательно наблюдал: ни разу! – так и не взглянула на него. Чрезмерно полная, неуклюжая, с тяжелым – хотя отчасти и приятным – лицом, она делала одолжение этому симпатичному пареньку, что ли? И грустно было видеть, как он сначала еще улыбался, пытаясь привлечь ее внимание, как-то расшевелить, а потом, поняв, что это бесполезно, оставил попытки, погасил приветливую улыбку и тоже лишь автоматически дергался, поглядывая по сторонам. О, темпоре, о морес! О, гомо сапиенс!…
Наконец, я увидел Лену-фрейлину и Таню с ней. У Тани был отрешенный вид, она ни с кем не танцевала, очевидно, блюдя верность своему саксофонисту, который старательно дул в мундштук на сцене. Лена другая – как сказано мне было на пляже – встречается с мальчиком, поэтому, очевидно, ее и не было здесь. Одна с одним, другая с другим, но все со значительным, серьезно-заговорщицким видом. Неужели и у первой фрейлины сейчас здесь, на площадке – озабоченный поиск?
Да, это все казалось мне чрезвычайно грустным. Чуть не до слез. Никакой общности, ничего похожего на незабываемую музыку нашего вечера вшестером! Никакой истинной радости и веселья – какой-то деловой поиск… Да и нужна ли им просто радость? И неужели в тот вечер был только «лунный эффект»? Неужели во что бы то ни стало нужно каждой найти самца – такого, к примеру, как саксофонист, – и все? Лена держалась молчаливым сфинксом – ничего общего с Галкиной пылкостью, с ее внимательностью, живостью! О, господи, улетела чайка, райская птица, оставив меня одного среди уток и кур, думал я опять с досадой и ненавистью.
Да, Лена была неузнаваема! Ничего-то она не излучала, и глаза у нее были просто карие, а не сияющие, как тогда вечером. Но я ведь помнил ее другую – ту, какая была в ту нашу вечеринку и в моих снах ночью! Но, увы, не теперь.
Я вдруг почувствовал себя еще хуже, чем до ее появления на площадке. Последняя надежда, казалось, иссякла… Неужели и правда на том нашем вечере был всего лишь «лунный эффект», а теперь вот эта луна-Лена тотчас же и погасла?
В сумерках танцплощадки особенно стало ясно, что заправила у них троих, конечно же, Таня, а две Лены бездумно и лениво подчиняются ей. Неужели действительно мертвы они, равнодушны, бесчувственны? «Ты гальванизируешь трупы» – сказал мне однажды приятель, ставший, кстати, потом известным писателем. Я тогда кипятился, возражал активно, что такого не может быть, что пока человек физически жив и двигается, все еще есть надежда! Увы, не в первый раз я теперь вспоминал его слова…
Мы все же протанцевали с Леной несколько танцев, один даже медленный – «белый», Лена пригласила меня… – но я даже удивился этому, настолько все было не похоже на прошлое. И танец, конечно же, был совсем не такой, как тогда. Тело ее казалось мертвым. Ничего общего с тем!
Неужели закончился мой прорыв?
Я не уходил
