с площадки потому только, что сам погрузился в какой-то транс, да и не хотелось все же обижать Лену. Она несколько раз смотрела на часы, а потом сказала, обращаясь к Тане, которая стояла поблизости в ожидании своего саксофониста:
– Пойдем, выйдем на минутку…
И – ни слова мне.
И они вместе вышли. Вот так номер…
Я остался один в безликой толпе на краю танцплощадки. Играла музыка, дергались обоего пола люди. Странный, бездарный,
спектакль. Столь распространенный, столь принятый на птичьем дворе однако.
И со спокойной совестью – с обидой, правда, но и с чувством облегчения после ухода Лены – зашагал я домой, в свою одинокую келью.
Жизнь продолжается ли?
Часть 2. Продолжение жизни
«…Когда он приземлился, все чайки были в сборе, потому что начинался Совет…
– Джонатан Ливингстон, сказал Старейший, – выйди на середину, ты покрыл себя позором перед лицом своих соплеменников… своим легкомыслием и безответственностью… тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи Чаек… Настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты поймешь, что безответственность не может тебя прокормить. Нам не дано постигнуть смысл жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы брошены в этот мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватает сил.
Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана нарушил тишину:
– Безответственность? Собратья! – воскликнул он. – Кто более ответственен, чем чайка, которая открывает, в чем значение, в чем высший смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в поисках рыбьих голов, но сейчас понятно, наконец, зачем мы живем: чтобы познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился…
Стая будто окаменела.
– Ты нам больше не брат, – хором нараспев проговорили чайки, величественно все разом закрыли уши и повернулись к нему спинами».
Ричард Бах. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».
1
«Продолжается! Жизнь – продолжается. О, моя божественная креолка, ты подарила мне столь многое, и теперь ты со мною всегда. Что мне вчерашние неудачи, разочарования на птичьем дворе, если стоило только сесть за стол, взять в руки тетрадь, шариковую ручку – и мы вновь оказались с тобой – все с самого начала вернулось, и возникшее в памяти оказалось ничуть не хуже прошедшего, а может быть даже лучше, потому что нет уже тех досадных прозаических мелочей, которые так докучают нам в реальной жизни. Мы вновь с тобой, сладостная моя индианка, и, что бы ни случилось, будем всегда…
Вот наша первая встреча – какие благие силы привели тебя ко мне в келью с Василием? – вот ты сидишь на моей кровати, напротив, и лицо твое подвижно и живо, а глаза посылают молнии, и еще нет в лице твоем того свечения счастья, которое разгорелось потом, но оно уже зреет, и я чувствую, как и во мне вопреки сознательной воле растет волнение, брезжит ожидание и естественная тревога, твои руки неспокойны, ты вся неспокойна, и мои шутки и твой смех окрашены странной серьезностью…
Потом тебя нет долго, несколько дней, но связь уже налажена, я чувствую, что ты где-то недалеко, и подозреваю, что ты чувствуешь то же, и дурашливо-блаженное лицо Василия после встреч с тобой не может меня обмануть.
– Когда она уезжает? – спрашиваю у него.
– Скоро. Ты знаешь, мне страшно спросить.
Ну что ж, ну что ж. Как говорится, что суждено, то и…
Наконец, случайный, ставший историческим для нас мой выход на набережную и опять блаженно-дурашливое лицо моего приятеля, так и не понявшего ничего, не разрешившего мне даже сфотографировать тебя одну, без него. Он даже не почувствовал историчности того, что произошло, бедный! Он просто-напросто раздосадован был моим незапланированным появлением…
А ты – ты вся в ожидании праздника, открытая, смело шагнувшая навстречу! Что нам до каких-то «обстоятельств», когда свершается главное: мы – вместе! Эта безоглядность, эта раскрепощенная готовность – вот счастье…
Целый день тогда я был с тобою, моя креолка, я вновь переживал праздник встречи нашей, но знаменательный вечер, когда были и фрейлины, не затмил очарования твоего. Танец с Леной был как бы освящен тобой, и мне приятно, что ты потом говорила с симпатией о всех девочках, но что больше всех из троих тебе понравилась именно Лена – хотя ты не могла не видеть, как мы танцевали с ней… И даже кофе в банке, которое ты мне оставила перед отъездом, ты разрешила пить с ними – ты предполагала и ты не противилась тому, что после отъезда твоего, я буду с ними еще встречаться… И, главное – с ней, с Леной. Да, тот волшебный вечер – словно отзвук воображаемых индийских ночей… И провожанье троих, и ожиданье твоего прихода, и воспоминание о танце с Леной в твоем присутствии, и ее симпатия к тебе были продолжением праздника…
Вчера на пляже я сказал Лене, что проводил тебя, что мы были с тобой в «Новом свете», и это было как сказка, – так и сказал, – и это, похоже, у Лены не вызвало ревности, мелкой зависти. Наоборот! Я видел, как глаза ее загорелись… Что еще больше расположило меня к ней, хотя она и была вчера на танцплощадке странно чужая. Нет, нет вчерашний птичий двор – это, конечно, случайность, досадная случайность, не более, Лена освящена тобой, тот наш вечер – вот истина! Не верь глазам своим, истина мира – в прорыве, а прорыв – это безоглядность, свобода и щедрость, это царство гармонии, любви и красоты, это прекрасное настоящее, очищенное от предвзятостей, это доброта и великодушие, это радость. «Не верь глазам своим – они видят только преграды»…
Уйти – чтобы остаться… Ты уехала, но ты – осталась!
Ах, как нужна нам была бы разрядка с тобой – ну, хоть еще одна встреча с девчонками, что ли! Может быть в предчувствии этого так прекрасны и так притягательны были мои фантазии ночью, когда нас, будто бы, было трое… Человек все же слишком социальное существо, общественное, и слишком все же открытое всему миру, свободное… Тогда бы… Тогда я непременно просил бы тебя задержаться, взял бы у тебя твой билет, и – продлился бы наш с тобой праздник! И – вдруг?… – мы бы подключили и Лену… Да, современная, да, открытая, да, свободная любовь – прорыв! Нам мало вздохов, клятв верности и умиленья друг другом. Наслажденье мужчины
