Ознакомительная версия.
И только однажды в момент беззащитности души, настежь открытой после очистительных судорог оргазма, Людмила вдруг сама сказала о муже:
– Уже семь лет вместе, а детей нет. Заставил меня проверяться – все нормально, я здорова... А сам только недавно проверился...
– И что? – спросил я, скорее машинально, – в тот миг мне было так отрадно и спокойно, что чужие человеческие проблемы для меня не существовали.
– А то, что детей и не будет. Врачи сказали, что у него сперма неактивная. Он ведь на Новой Земле служил, а там такая радиация...
И вот в декабре (опять в декабре!), когда наши с Людмилой отношения замкнули годовой круг, и могли бы быть отмечены годовым кольцом на стволе древа плотской любви, все оборвалось. Поначалу Людмила ссылалась то на недомогание, то на «красные дни», но однажды перед обеденным перерывом в библиотеке, кивком головы дав мне знать, чтобы я задержался, выпустила читателей и, закрыв дверь на ключ, объявила, что между нами все кончено, потому что она ждет ребенка. Выглядела она решительно.
Нелепость этих слов – «все кончено» была столь очевидна, что заслонила от моего разумения другую нелепость – насчет беременности.
– Да, Андрей, все кончено. Больше мы с тобой не можем встречаться. Мне просто нельзя. Скоро я уеду отсюда, к маме в Тулу, здесь мало солнца, витаминов, а я хочу родить здорового ребенка. Да и муж настаивает.
Я молчал, не в силах осознать услышанное. Не так я представлял себе будущее. Весной я должен был демобилизоваться – я думал, Людмила поедет со мной. Из ее клятв и признаний в любви и ласк давно уже выковалась цепь, напрочь соединившая нас...
– Все, Андрей, я тебе все сказала. Теперь иди. Мне было хорошо с тобой. Прощай.
– Что значит «прощай»? – подал наконец я голос и по напрягшемуся лицу Людмилы понял, что она готова к разборке, продумала все варианты, хотя и надеялась обойтись минимумом слов и эмоций. – Я люблю тебя. А ты меня. Ты сама говорила.
Она положила мне руки на плечи и тихо, проникновенно и назидательно сказала:
– Андрюша, есть вещи посильнее любви. Постарайся это понять.
– Но это мой ребенок! – сказал я и вдруг услышал ее смех. Холодный, жесткий, агрессивный, почти издевательский. Она смотрела мне в лицо и смеялась. Она хотела быть сильной, сильней меня, но на дне ее глаз я видел смятение. И я понял его причину. Она защищала своего будущего ребенка от меня. Она хотела передать право отцовства другому, и осознаваемое ею вероломство этого намерения не могло не оставить знака на ней, от природы открытой, честной и прямодушной.
– Ты же сама говорила, что он не может иметь детей!
В ответ на это она удовлетворенно закрыла глаза, словно услышала тот аргумент, на который у нее была домашняя заготовка, и, открыв их, четко и расчетливо произнесла:
– Глупости. Мой муж здоров. Его вылечили. Слышишь, Андрей? Его лечили и вылечили. Это его ребенок. Мне лучше знать, слышишь? Его и мой. А ты демобилизуешься, уедешь на гражданку и найдешь себе красивую девочку. Девочки табуном будут за тобой ходить. Не серди меня, Андрюша. Ты же умный, сильный, ты же настоящий мужчина. Прими, как есть...
Нет, я не смог это принять, как ни пытался. И ум вместе с силой тут ни при чем. Есть единственная вещь на земле, которую нельзя одолеть, которая даже сильнее любви, – это любовная страсть. Она оставалась во мне, и я не знал, куда ее деть. Она сжирала меня и мое здравомыслие. У самца отняли его любимую самку... И я решился на крайнюю меру. В помрачении любовной муки я попросил капитана Черных принять меня по личному вопросу и там, в его кабинете, один на один, все ему выложил, как на духу, – про себя и Людмилу. Расчет мой был прост – он откажется от нее.
Капитан Черных, статный, с широкими покатыми плечами тридцатилетний командир роты морских пехотинцев, обладатель черного пояса, неоднократный призер общевойсковых соревнований по боевым единоборствам, о чем свидетельствовали красивые грамоты в рамках, висящие на стенах и изученные мною во время нарядов дневальным по роте, когда я до блеска натирал здесь полы, – Капитан Черных, молча выслушал меня и скомандовал: «Смирно!», а потом добавил – «кругом» и «шагом марш» по направлению к двери.
Я не выполнил ни одну из его команд. В кармане у меня была заточка. Я успел вынуть ее и выбросить вперед правую руку. Капитан Черных поймал ее возле своей украшенной боевыми регалиями груди, и, сделав шаг в сторону, вывернул мне кисть, отчего заточка, сверкнув, вонзилась в потолок. Больше я ничего не успел предпринять – он заломил мне руку и вызвал по громкоговорящей связи дежурного по роте.
На гауптвахте я провел три дня. Я был уверен, что меня ждет дисциплинарный батальон, и года два дополнительной службы, но приказом командира бригады меня строчным порядком откомандировали из Североморска в Архангельск в команду спортсменов Северо-Западного военного округа для подготовки к очередным соревнованиям... Больше я Людмилу не видел и никогда больше не слышал ни о ней, ни о ее муже капитане Черных. В конце мая я демобилизовался.
Мне всегда казалось, что полноценный секс интеллектуален. То есть, что у неинтеллектуального человека секс не может быть наслаждением. Да, сексуальные органы у нас в нижней части тела, но центр управления полетами все же в голове. Так вот, чтобы хорошо летать, надо иметь в голове штурмана или хотя бы авиадиспетчера. За редким исключением – это правило. Одним из таких исключений была моя жена Маша. Она точно была без крыши, к тому же ей искони был присущ роевой образ жизни, она не умела быть одна, то есть абсолютно. Она и сознанием обладала скорее коллективным, была неотъемлемой частью коллективного, ее мозг был всего лишь ячейкой в сотах, общее имя которым, видимо, семья. Она была лишь одним из органов этого роя, этой семьи, не маткой, конечно, несущей личинки, а рабочей пчелой, с рождения запрограммированной на движение туда-сюда, туда-сюда; она уносила из улья задание, а приносила на своих лапках запах нектара и шепот цветочной пыльцы. Она почти никогда не хмурилась, не злилась, не помню, чтобы она плакала, – воплощенное добро, она была открыта добру мира, и если он ей ничего не отдавал в порядке взаимообмена, то она считала, что еще просто не заслужила, что ее время еще не пришло. Она считала, что все на этом свете, даже ласку мужчины, нужно заслужить. Да, я думаю, что у нее были не все дома. Своего рода паранойя добра, которое мне казалось, чрезмерным, кликушеским.
Люди проходят через страдания и муки, претерпевают зло, делают ошибки, идут на испытания, на самоуничижение, дабы сделать хоть один шажок в области духовной работы над собой, надеясь обрести покой, не скажу – просветление, а моя деревенская из срединной России женушка была просветленной изначально. Это было ей дано, как другим дается поставленный от природы голос или абсолютный слух. Не за какие-то заслуги, а просто так, – по капризу Всевышнего. Не удивительно, что рано или поздно она должна была стать мне живым укором. Ведь я был обыкновенный человек, плохо воспитанный, даже слегка ожесточенный и потерпевший
В фигурке ее не было ничего особенного, – ну, мягкая и потому прилипчивая плоть, как бы намагничивающаяся от твоего желания, отнюдь не тонкая кость, ягодицы могли бы быть и покрепче, груди не идеальной формы – слишком заостренные, лоно тоже не без изъяна – одна малая губка была длиннее другой и несимметрично глядела из щелки между неожиданно пышными для ее комплекции большими губами, создавая впечатление легкой непристойности, утрированности, ну, как на эротических картинках в популярных календарях. Да, все так, и все же Маше в сексе не было равных. Во всяком случае, для меня. Притом, что сексом она занималась не как опытная шлюха, просвещенная гетера или искушенная куртизанка, – нет, секс был одним из способов общения со мной, был нашим диалогом.
Поза наездницы была у нее излюбленной, как у многих маленьких женщин, имеющих дело с крупным партнером, – эта поза давала ей полную свободу, и ее повторяющийся оргазм был скорее детищем ее собственных усилий, нежели моим произведением. Допускаю, что в момент восхождения на очередной пик чувства она не помнила обо мне, – что с того... Я испытывал наслаждение от ее молчаливых содроганий – ведь она все это получала от меня. Она была похожа на старательницу, разыскивающую золотую жилу своим взыскующе раскрытым устьем, на альпинистку, которой вечно не хватало какой-нибудь непокоренной вершины, и, едва передохнув, смахнув с глаз слезы плотского счастья, она принималась восходить на следующую, – их ей нужно было за вечер или ночь нашей любви не меньше пяти.
Странное сладкое чувство испытывал я, встречаясь с ней на улице, чтобы куда-нибудь вместе пойти, или в той же больнице, куда я забегал за ней, – да, сладкое чувство тайны при виде этой маленькой молодой малоприметной женщины, скорее девушки, с гладко убранными назад длинными волосами, открывающими опрокинутый полумесяц чистого лба, с мягкими русскими чертами лица, скорее крестьянского, чем городского, с этим невыветрившимся духом земли, почвы, заливных лугов, речушек и опушек леса, с этой внутренней улыбкой привета всему окружающему, привета и приятия, – при виде этой скромницы и тихони, маленького лугового цветка, простодушной ромашки, которая по ночам превращалась в роскошную орхидею...
Ознакомительная версия.
