Ознакомительная версия.
Вечером она позвонила мне в дом своих друзей, куда перевезла жить. Хозяева уехали на месяц к родителям в Юту – оставили ей ключи. Дом – на горе. Внизу – Лос-Анджелос, а выше только вершины Сан-Габриэла.
– Как ты там? – звучал ее голос, наполняя музыкой тепла холодную белую ракушку телефонной трубки. – Видишь оттуда Хантингтон-Бич? Выйди, посмотри. Я сейчас тоже выйду. Я почувствую твой взгляд. О, как я хочу быть рядом с тобой.
Я вышел и впился глазами в дальнюю линию огней, обрезанную тьмой океана. Между нами было километров двадцать, но я был уверен, что вижу Крис. Она стояла на цыпочках, подняв руку, чтобы я ее узнал.
* * *
Фрэнк был ее вторым мужем – первый раз она вышла замуж еще малоопытной девчонкой, за кубинского эмигранта. От него она родила мальчика, но ребенок не прожил и года. В юности ей хотелось переделать мир и Че Гевара был ее кумиром. Потом она поняла, что мир не изменить, пока не изменится сам человек. К своей новой вере она пришла благодаря Фрэнку. Он много в жизни испытал. Она любила его, но никогда не была счастлива с ним как женщина. Она вообще никогда не была счастлива в любви. Она считала, что это ей просто не дано. И вот теперь...
– Петр, мы можем быть вместе, если только ты этого хочешь. Здесь или в России. Я могу поехать с тобой. Я уже выясняла. Я могу заключить контракт на год и читать лекции у вас в университете или еще где-нибудь. Скажи, что ты об этом думаешь?
* * *
В Мексике у нее жили младшие брат и сестра. Родители умерли. Впрочем, они были в разводе. Отец был веселый, эксцентричный, неугомонный – всю жизнь перебирался с места на место. Крис вспоминала, как однажды они всей семьей накануне Рождества отправились в супермаркет за подарками. Отец увидел на витрине настоящие наручники и попросил их у продавца, хотя они не продавались, а висели для интерьера. Он защелкнул их на себе, проверяя, действуют ли. Пригрозил детям, что теперь за плохие отметки в школе будет приковывать к письменному столу. Все посмеялись, включая продавца. Потом оказалось, что к наручникам нет ключа и их не открыть. Собрались все продавцы, а потом все руководство магазина, включая технический персонал – электрика, водопроводчика и пожарника. Никакого результата. Отца повели в кабинет директора, чтобы вызывать кого-нибудь из полиции. Он – в наручниках. За ним целая толпа. Многие решили, что это поймали вора.
У директора отца угостили виски с содовой, чтобы он не волновался, а их – кока-колой. Приехавшая полиция поначалу не разобралась и хотела вправду арестовать его. Потом действительно пришлось отправиться в участок, потому что наручники все не открывались. Это была какая-то старая, вышедшая из употребления модель.
В наручниках отца увезли домой. Сказали, что пришлют специалиста. Машину вела мама и всю дорогу ругала отца. Она уже устала от его выходок....
Потом из полиции позвонили – никого не могут найти. Так отец и встречал Рождество в наручниках. Мама плакала. У нее еще никогда не было такого Рождества. Потом уже после Рождества специалист все-таки нашелся, приехал, и в один миг наручники распались. Оказалось, что он русский. Отец еще со Второй мировой войны знал несколько русских слов.
Кристина помнит, как что-то тогда перевернулось в ней.
– Ага, – сказал я, – а теперь явился я, чтобы снять с тебя твои наручники.
– Да, – засмеялась она, – Ты правильно понял эту историю. Только все-таки будет лучше, если ты отдашь мне ключи.
Когда мы лежали, она поднялась надо мной, провела пальцем по моим бровям, губам:
– Знаешь, я себя не узнаю.
– Почему?
– Я не хочу, чтобы ты отдавал ключи. Пусть они будут у тебя.
Мы договорились, что Фрэнк пока ничего не узнает – чтобы мы могли беспрепятственно встречаться оставшееся время. Мы договорились, что она ему скажет, когда я уеду. Скажет, оформит документы и прилетит ко мне. Или же пригласит – в зависимости от того, что быстрее. Я не заикался о том, чтобы каким-то образом остаться здесь. Получалось, надо расстаться, чтобы быть вместе. К тому же, чувство было таким полным и острым, что хотелось убежать от него, оставить на потом, зарыть как клад до лучших – НАШИХ – времен.
Господи, что такое любовь? Крошечный сверкающий бриллиантик, брошенный на огромную чашу весов, а на другой чаше – вся жизнь Кристины, прожитая без меня, ее первый брак и жизнь ее отца, и Фрэнк, и Новая церковь, и вся Америка с голубыми зеркальными стенами банков, по которым плывут отраженные облака.
Она приезжала ко мне утром или вечером, выкраивая время тут и там, и мы раздевались, ложились в неутолимой жажде ежесекундной близости. Или просто лежали вместе – лишь бы касаться друг друга.
Мы никуда не ходили, не ездили. Зачем? Только однажды Крис отвезла меня на улицу «Монастырские сады» к очень пожилой художнице Джин Майлз, с которой дружила. Ей очень хотелось нас познакомить.
...Джин копошится на кухне, маленькая, деловитая – готовит нам специальный салат. Огромный нож в ее маленькой руке не очень уверенно сражается с огромным калифорнийским овощем.
– Я люблю здесь бывать, – шепчет мне Крис, с любовью оглядываясь по сторонам, – здесь как у меня в детстве.
Дом в испанском колониальном стиле – с арками, росписями, витражами в окнах.
Джин снимает передник и садится вместе с нами за стол. Ей восемьдесят четыре года, но взгляд ее ясен, женственен, она полна идей и планов на будущее. Уже многие годы она пишет только мандалы – магические формулы души, мира и вселенной. Углубляясь в созерцание мандалы, человек испытывает космическое расширение собственного «я». Так преодолевается тлен и земное страдание, так обретается благость.
– Да, я ведь хотела показать вам русскую церковь, – говорит Джин, порывисто вставая из-за стола. – Ее видно отсюда. Жаль, что уже стемнело.
Мы выходим на просторную лоджию, и за полукругом арки распахивается тихо пронизанное вкрадчивым дождем темное пространство, высвеченное вдали сверкающими хрусталиками небоскребов. Потом из тьмы выступают верхушки деревьев, по слабо освещенной наружным светом стене дома стелется какое-то вечнозеленое растение, усеянное цветами вроде наших мальв, и их слабый осенний запах, смешанный с запахом чуть смоченной тонкой пыли на листьях, вдруг больно отзывается в сердце...
Потом Джин стоит в слабо освещенном портике, словно благословляя нас на долгое совместное странствие, а по саду уже пробегает дробный перестук тяжелых капель, предвещая ливень. Их подсвеченные фонарями серебряные тела падают из поднебесной тьмы.
– Дождь! – жадно вдыхает Кристина. – Как я люблю дождь!
И тут он обрушивается всей силой.
Улочка «Монастырские сады» едва освещена. Кристина включает фары – теперь видно, как по водостокам, упруго перекручиваясь, несется мутный ручей. Мы выезжаем на хайвей и включаемся в бешеную гонку автомашин, каждая из которых летит в хрустальном шаре брызг, мигая сквозь них мокрыми красно-оранжевыми огнями. Дворники работают как бешеные, но дорогу видно только короткое мгновение после каждого взмаха – будто открываешь и закрываешь глаза.
Но что это – впереди словно дышит, колышется тяжелыми складками огромный занавес – на всем ходу мы ударяемся в него, машина вздрагивает и заметно сбавляет ход. Такого ливня я еще не видел.
Мы прорезаем его и внезапно оказываемся в омытой влажной сверкающей тьме – с чистым небом над головой, в котором проклюнулись первые звезды.
Как будто прорыв туда, где нам уже никто и ничто не сможет помешать.
* * *
– Я хочу, чтобы у нас был ребенок, – говорит она, когда мы снова вместе в тихом доме ее друзей, где за весь день не раздастся ни телефонного звонка, ни звука машины за окном – только мягкие толчки ветра в стену, да переклики птиц. Далеко внизу – залитый солнцем утренний Лос-Анджелос. Осталось шесть дней.
– Давай съездим с тобой в Тихуану, – говорит она в другой раз. – Это уже Мексика. Там никто не будет проверять твой паспорт. Мне так хочется, чтобы ты увидел эту страну. Я там родилась. Она ближе к России, чем Америка.
Однако для этого нужно хотя бы два свободных дня, которых у нее нет.
* * *
Я вижу, что ей вся тяжелее дается неведение Фрэнка:
– Хочешь, я сам позвоню ему и скажу.
– Нет, что ты, – качает она головой. – Ты его не знаешь. Он не станет тебя слушать. Только я...
Она похудела за эти дни и под глазами резче обозначились морщинки. Почти перестала смеяться. Хотя наши объятья так же пылки, мы, похоже, ждем расставания, как два влюбленных по разные стороны вагонного окна. Чтобы наконец поезд тронулся с места, и оставил каждого наедине с собственной болью.
По-моему, мы чего-то боимся.
В то утро мы опять поехали в горы к пропасти с узким, как ножевой разрез, озерцом на дне. Крис любила высоту, простор, полет. Глядя в стекло на освещенные солнцем вершины, тихо сказала:
Ознакомительная версия.
