На удивление растроганный, Франваль вознаградил свою дочь лавиной поцелуев. Она же, вдохновленная преступными ласками и еще более усугубляя ожесточение своей души, с непростительной опрометчивостью рискнула заметить отцу, что существует лишь одно средство ослабить наблюдение за ними обоими – найти любовника для ее матери. Замысел увлек Франваля. Однако куда более жестокий, чем дочь, и желавший исподволь взрыхлить почву для ненависти, ростки которой уже были посеяны в ее неискушенном сердце, он ответил, что такая месть представляется ему слишком мягкой, найдется немало более сильных средств сделать несчастной женщину, досаждающую своему мужу.
Так прошло несколько недель, в течение которых Франваль с дочерью наконец придумали, как довести до отчаяния добродетельную супругу этого чудовища, рассудив, что, прежде чем переходить к действительно недостойным делам, следует сначала все же испробовать интригу с любовником, которая не только послужит поводом для всех последующих шагов, но и, в случае успеха, вынудит госпожу де Франваль вместо чужих проступков заняться своими собственными, и уж ей не дадут укрыть их. Для осуществления этого плана Франваль, перебрав всех молодых людей из своего окружения и хорошенько поразмыслив, обратил свой взор на Вальмона, как нельзя более подходящего для такого рода услуги.
Вальмону было тридцать лет; блистательный, остроумный, с богатым воображением, абсолютно беспринципный – словом, вполне способный исполнить предназначенную ему роль. Однажды, пригласив Вальмона на обед, Франваль, когда они вышли из-за стола, завел с ним беседу.
– Друг мой, – начал он, – я всегда считал вас достойным моего доверия, и вот настало время убедиться, что я не ошибался... Мне потребуется доказательство твоего доброго отношения, доказательство весьма деликатного свойства.
– О чем идет речь? Объяснись, мой милый, и ничуть не сомневайся в моей готовности быть тебе полезным!
– Как ты находишь мою супругу?
– Прелестная женщина. Не будь ты ее мужем, я бы уже давно стал ее воздыхателем.
– Подобная щепетильность делает тебе честь, Вальмон, однако в случае со мной она излишня.
– О чем ты говоришь?
– Сейчас я удивлю тебя... Именно оттого, что ты ко мне расположен, как раз потому, что я к тому же являюсь мужем госпожи де Франваль, я и настаиваю, чтобы ты стал ее любовником.
– Ты что, сумасшедший?
– Нет, скорее странный, своенравный. Для тебя не новость, что таков мой характер... Я желаю устроить падение добродетели и имею твердое намерение содействовать тому, чтобы поймал ее в ловушку именно ты.
– Какое сумасбродство! Что за причуды!
– Ни слова более: это плод зрелого размышления.
– Итак, ты хочешь, чтобы я сделал тебя рогоносцем?
– Да, хочу и настаиваю на этом, и перестану считать тебя другом, если ты откажешь мне в такой любезности. Я стану содействовать тебе, укажу удобные моменты, продлю их; ты ими воспользуешься, и, как только я удостоверюсь, что добился своего, упаду тебе в ноги, благодаря за оказанную услугу.
– Франваль, не дурачь меня: за всем этим явно кроется нечто необычайное. Я ничего не предприму, пока всего не узнаю.
– Да, но, по-моему, ты немножко щепетилен, и я подозреваю, что разум твой еще не готов принять все то, о чем я говорю. И эти рыцарские предрассудки... бьюсь об заклад, я определил точно? Когда я все тебе расскажу, ты задрожишь, как перепуганный ребенок, и откажешься от дела.
– Задрожу! Я удивлен, что ты так мало меня ценишь: так знай же, мой милый, нет на свете ни одного безрассудства, сколь бы неподобающим оно ни казалось, способного хоть на миг смутить мое сердце.
– Вальмон, присматривался ли ты когда-нибудь к Эжени?
– К твоей дочери?
– Или моей возлюбленной, если тебе так больше нравится.
– Ах, разбойник! Как я тебя понимаю!
– Ну вот, теперь я впервые вижу, что ты проницателен.
– Как, ты в самом деле влюблен в свою дочь?
– Да, друг мой, подобно Лоту; я всегда глубоко почитал священные книги и всегда был убежден, что, подражая их героям, можно завоевать небеса! Ах, друг мой, и безумие Пигмалиона меня больше не удивляет... Разве не полна подобными соблазнами вся вселенная?
Разве не с этого пришлось начать заселение мира людьми? И отчего то, что прежде злом не почиталось, вдруг станет считаться таковым теперь? Что за бессмыслица! Привлекательной особе запрещено вводить меня во искушение лишь оттого, что я имел неосторожность произвести ее на свет? Выходит, то, что призвано еще теснее связать меня с ней, послужит причиной моего от нее отдаления? И это потому, что она похожа на меня, что в жилах ее течет моя кровь? И именно на ту, что соединяет в себе все, на чем зиждется самая пылкая любовь, я буду взирать с холодным равнодушием? Ах, какой бред, какой вздор! Оставим глупцам эти нелепые доводы: они не остановят души, подобные нашим. Всевластие красоты и священные права любви превыше людских условностей. Свет любви и красоты побеждает их, подобно солнечным лучам, очищающим землю от сумрака ночных туманов. Растопчем эти чудовищные предрассудки, ибо они извечные враги нашего счастья: если порой они прельщают наш разум, то за это всегда приходится расплачиваться отказом от самых приятных наслаждений. Так отречемся же навеки от предрассудков!
– Ты меня убедил, – ответил Вальмон, – и я с легкостью соглашусь – твоя Эжени должна быть восхитительной любовницей: ее красота более живая, чем у ее матери. И пусть она начисто лишена присущей твоей жене томности, при виде которой сладострастие овладевает душой с такой силой, зато есть в ней та самая пикантная острота, молниеносно покоряющая нас и делающая всякое сопротивление бесполезным. Одна делает вид, что уступает, другая – требует. То, что одна позволяет, другая – преподносит, а мне это представляется куда более привлекательным.
– Ты, кажется, забыл, что я отдаю тебе не Эжени, а ее мать.
– Чем же ты объяснишь свои действия?
– Жена моя ревнива, она меня стесняет, следит за мной, хочет выдать замуж Эжени; чтобы успешнее прикрыть мои грехи, необходимо заставить ее совершить собственные. То есть ты должен ею овладеть, позабавиться с ней какое-то время, затем предать ее. Я застаю тебя в ее объятьях... Караю ее, либо под страхом разоблачения заставляю ее молчать во имя сокрытия наших обоюдных грешков... Но только никакой любви, Вальмон, не теряй хладнокровия: поработи ее, но не позволяй обуздать себя. Если в эту историю вмешается чувство, мои планы полетят ко всем чертям.
– Тебе нечего опасаться: это была бы первая женщина, которой удалось взволновать мое сердце.
Итак, двое негодяев условились о сделке, и было намечено, что через несколько дней Вальмон затеет разговор с госпожой де Франваль, заручившись позволением не гнушаться ничем для достижения успеха, вплоть до раскрытия любовных похождений Франваля как самого действенного средства склонить эту честную женщину к отмщению.
Эжени, посвященная в этот замысел, необычайно оживилась. Это порочное создание осмелилось заявить, что если Вальмон преуспеет, то для полного счастья ей бы хотелось удостовериться собственными глазами в падении матери, полюбоваться, как олицетворенная добродетель неоспоримо поддается соблазнам сладострастия, которые она столь строго порицала.
И вот настает день, когда самой смиренной и несчастливой из жен предстоит пережить тяжелейший удар, снести оскорбление со стороны своего ужасного супруга, чтобы оказаться покинутой, отданной его руками тому, кто должен обесчестить ее. Какое безумие! Какое попрание всех устоев! Отчего природа создает столь испорченные сердца?!
Спектаклю предшествовало несколько предварительных бесед. Вальмон был достаточно близок к Франвалю, чтобы госпожа де Франваль, находившаяся в его обществе, могла предполагать, что ей рискованно говорить с ним с глазу на глаз. И вот они втроем в гостиной. Франваль поднимается.
– Я ухожу, – говорит он, – у меня неотложное дело. Оставить вас наедине с Вальмоном, сударыня, – добавляет он, усмехнувшись, – все равно, что запереть вдвоем с гувернанткой. Он ведь такой смиренный. Если он все же забудется, вы мне скажете. Он мне мил, но не настолько, чтобы уступать свои права...
И бесстыдник удаляется.
После обмена светскими фразами, вызванного шуткой Франваля, Вальмон говорит, что он находит своего друга весьма изменившимся за последние полгода.
– Я не отважился расспрашивать его о причинах, – продолжил он, – но выглядит он очень огорченным.
– Несомненно лишь то, – ответила госпожа де Франваль, – что он беспрестанно сам огорчает окружающих.
– О Небо! Что я узнаю? Мой друг в чем-то провинился перед вами?
– Если бы только это!
– Удостойте же меня вашим доверием. Вы же знаете мою горячую, мою нерушимую преданность.
– Ужасные выходки, развращенность нрава, всевозможные прегрешения... Вы только представьте! Нашей дочери предлагают наилучшую партию, а он и слышать об этом не желает.
