Но для начальства Чигорин был только скромным исполнительным чиновником, выделявшимся не идущей к его положению честностью да хорошим почерком. Для сослуживцев Чигорин был «какой-то такой, чудаковатый, непрактичный, хотя в общем неплохой парень. Чистоплюй, правда: суют деньги просители, прямо сами навязывают „благодарность“, а он не берет. Вообще не от мира сего, хотя, когда надо помочь товарищу, – всегда первый. Вспыльчив немного: порой вскипит, как молоко на плите, но скоро отходит».
Для молодой жены, мещанскому кругозору которой был недоступен столь сложный характер, Чигорин – «милый Миша, красивый, умный, только без царя в голове, не желающий брать того, что само плывет в руки, и убивающий полезное время за бессмысленной игрой». «Я понимаю, – убеждала она мужа после медового месяца, – почему не поиграть после службы для отдыха в домино, в шашки, в дурачки, в шахматы, наконец, с хорошим знакомым, дома, за самоваром, возле жены, по зачем так увлекаться, что даже делом манкировать? И о деньгах не думаешь: есть ли, нет ли, тебе наплевать! Вот разве, когда будет ребенок, образумишься волей-неволей. Сама жизнь заставит! Подожду».
Чигорин снова вздохнул и покачал головой. Как различны его планы и чаяния жены! Что ж, со своей точки зрения она права. Как же быть? На что решиться? Он поело восторженного отзыва Винавера мечтает выступить на международной арене, получить признание, как маэстро. Сейчас 1876 год. Ему всего двадцать шесть. Он уже известен всем русским шахматистам. С каждым месяцем, с каждой неделей играет сильнее и уверенней. Первоочередная задача – победить самого Шифферса (Шумов уже стареет, он слабее) и прочно утвердить свое первенство в Петербурге, а затем в России, а потом… Зреют новые замыслы. Только вот проклятая чиновничья лямка, убивающая энергию, жизнерадостность, уносящая лучшие годы. За жалованье в тридцать рублей!
«Гроши! – размышлял Чигорин. – Даже у „Доминика“ можно игрой заработать куда больше. Но не хочу превращаться в мелкого профессионального игрока, зависящего от прихотей богатых неумелых любителей.
Играть все вечера с ними, давая фору, на ставку – значит губить талант, сушить мозг. На это, как Шифферс, я не пойду! Правда, и канцелярия не лучше, но это все-таки что-то твердое, надежное, государственная служба с обеспеченной пенсией в старости. Но ведь меня не интересует все это бумажное корпенье, прислуживанье к начальству. Тоска!..»
Чигорин встал и нервно прошелся по комнате. Вдруг его глаза радостно заблестели. Послышались знакомые тяжелые шаги, сопенье, и неторопливо вошел Шумов.
– Здравствуйте, здравствуйте, господин Чигорец-черногорец, простите за шутку. Вы хотели о чем-то со мной посоветоваться? Президент общества к вашим услугам. Здесь лучше, чем у «Доминика»: не так шумно для Шумова. Хорош каламбурчик? Народу полтора человека.
– Я желал бы, ваше превосходительство… – начал Чигорин, но Шумов предостерегающе поднял руку:
– Никаких «превосходительств»! Здесь беседуют не действительный статский советник с коллежским регистратором, а два шахматных маэстро! Наше искусство уравнивает людей. Демократия шахматной доски, ха-ха! Я для вас не генерал, а Илья Степанович, а вы не рядовой чиновничьих полков, а Михаил Иванович.
– Спасибо, Илья Степанович! – с чувством ответил Чигорин. Наконец-то хоть здесь он может забыть о чинопочитании, об осточертевшей своей доле!
– Разговор у нас будет, надеюсь, не короткий? И у меня к вам вопросы. Знаете что, пройдем в буфет, посидим и, как индейцы Майн Рида, за бутылкой «огненной воды» поговорим по душам.
Они прошли в просторный буфет и сели за уединенный столик. Бесшумный официант, видимо давно знакомый с привычками Шумова, принес бутылку «Вдовы Попова» – распространеннейшей тогда марки водки – и разнообразную закуску. Шумов налил две рюмки.
– Ну-с, за ваше, господин Чигорин. Чокнемся! За ваши успехи – блистательные! Скоро затмите и Шифферса и даже – чем черт не шутит! – меня, старика. Знаете, Винавер назвал вас гениальным шахматистом. «Комбинации Чигорина, говорит, красивей андерсеновских, а атакует он куда логичнее». Ха-ха! Отмочил! Слыхали, конечно, про немецкого маэстро Адольфа Андерсена? Сейчас он тоже старик, но голова! Не хуже нашего Петрова! Простой учитель математики из захудалого немецкого города и вдруг, неожиданно для всех, взял первый приз на международном турнире в Лондоне 1851 года, где все знаменитости, кроме русских, участвовали. Первый турнир в шахматной истории. Выпустил сборник интереснейших задач, – не хуже моих, ей-богу! В 1858 году, правда, проиграл матч юному американцу Паулю Морфи, но тот вообще был какое-то чудо природы, пока не свихнулся. Сейчас Морфи живет дома в Новом Орлеане под присмотром родных. Страдает боязнью пространства, один не выходит, в шахматы не играет, пищу принимает только от матери – боится, что его отравят. Конченый игрок! Андерсен же не только замечательный шахматист, но еще математик и филолог. Память сногсшибательная! Может целую песнь «Одиссеи» по-древнегречески процитировать без запинки, решает в уме любую сложную геометрическую задачу. Вот, берите пример, молодой человек! А вы небось забыли уже всю университетскую науку?
– И рад бы в рай, да грехи не пускают, Илья Степанович! Я ведь и не нюхал высшего образования. Куда мне, простому писцу, до «Одиссеи».
– Да? А я думал, судя по разговору и манерам, вы универсант. Вот что, дорогой мой Михаил Иванович, расскажите-ка о себе поподробнее. Мне надо знать. Может, придется писать о вас. И за границей и у нас спрашивают, что, мол, за новая звезда появилась на шахматном небосводе России. О вас, друг мой, заговорили даже в высшем свете. Но никто ничего о вас не знает. Даже Федор Федорович, что нас познакомил. «Таинствен, – говорит, – как Железная Маска», вы то есть. Так вот, как говорится в русских сказках: поведай мне, добрый молодец, счастья пытаешь аль от дела лытаешь?
– Не люблю я рассказывать о себе, ваше превосх… Илья Степанович. Тяжело вспоминать прошлое.
– Прошлое? У такого молодого человека? Иль проштрафились чем-нибудь? Меня не стесняйтесь. Я – тертый калач: и на море плавал, и по всей империи колесил, был и на коне и под конем. А теперь доживаю свой век: днем служба при особе министра – для чрева, вечером шахматы – для души… Ну-с, я жду.
За что избили директора
– История моей жизни несложна и незавидна, – медленно начал Чигорин. – Дед мой был николаевским солдатом. Двадцать пять лет фрунта отстрадал, а потом стал рабочим на Охтенских пороховых заводах под Петербургом.
– Знаю, – кивнул Шумов. – Бывал там, когда в морском ведомстве служил.
– Отец родился там же, кончил пиротехническую школу, стал старшим мастером, потом унтерцейхвартером – заведующим провиантским магазином, потом начальником школы, потом бухгалтером, под конец – правителем канцелярии, дослужившись до титулярного советника.
– Труженик! – восхищенно сказал Шумов.
– Женат мой отец был два раза. От первой жены имел сына – моего сводного брата Петра, который и сейчас на том же заводе работает. Старше меня на одиннадцать лет. Вторая жена, из крестьянок, моя мать Наталья Егоровна, умерла рано, когда мне было всего шесть лет. Вскоре за ней последовал и отец. Остался я круглым сиротою, только брат и тетушка Фекла Ивановна. Тяжко, Илья Степанович, в детстве лишиться и родителей и крова!
Шумов сочувственно кивнул и без слов налил две рюмки, придвинув одну Чигорину. Тот залпом осушил ее и продолжал:
– Девяти лет меня тетушка с помощью начальства из Пороховых определила в Гатчинский сиротский институт, основанный императором Николаем для осиротевших детей обер-офицеров и чиновников. Прямо скажу, не жизнь была, а кабала, мученье. Читали господина Достоевского сочинение «Мертвый дом»? Точь-в-точь про нас! Такая же каторга – только не для преступников, а для тех, кто ни сном, ни духом ни в чем не виноват! Если бы не добрые товарищи в детстве, а позже – не шахматы, утешавшие меня в юности, я бы с ума сошел или повесился.
– Ну, это вы преувеличиваете, – возразил Шумов, – знаю я эти закрытые учебные заведения. Не сладко там, а все же учат, кормят.
– «Учат», «кормят», – с горькой усмешкой повторил Чигорин. – Пожалуй, вы правы, если под ученьем понимать битье чем попало и за что попало. Истязали поркой, зуботычинами, карцером, в солдаты сдавали. Директор Доливо-Добровольский никого не боялся, так как крестным отцом одного из его детей был сам царь. Ну, крестным отцом или не крестным, про это знают лишь бог да жена Добровольского, а только муж держал себя так, будто ему море по колено. И инспектора подобрал подходящего – Игнациуса, подлинного палача. По субботам происходила обязательная всеобщая порка, а в остальные дни, – как вздумается. Некоторых в карцер на три месяца сажали!
