Я не проглотила наживку. “Если ты не хочешь играть на скрипке, — сказала я спокойно, — мы с папой отменим вечеринку. Мы просто проведём скромную церемонию — в конце концов, это важный ритуал”.
— Ты не имеешь права! — злобно отреагировала Лулу. — Это так несправедливо! Ты не заставляла Софию играть на пианино в её бат-мицву.
— Тебе будет полезно сделать что-то, чего не делала София, — сказала я.
— Ты даже не еврейка, — парировала Лулу. — Ты не знаешь, о чем говоришь. К тебе это не имеет никакого отношения.
За шесть недель до бат-мицвы я разослала приглашения от имени Лулу. Но я предупредила её: “Если ты не будешь играть “Еврейскую мелодию”, я отменю вечеринку”. (Название отрывка из книг Пророков, которым завершается чтение главы Торы по субботам, в праздники и посты.)
— Ты этого не сделаешь, сказала Лулу презрительно.
— Почему бы тебе не проверить это, Лулу? — подначила я её. — Попробуй выяснить, сделаю я или нет.
Я честно не знала, кто победит на
Новость о том, что у Кэтрин рак, стала ударом для моих родителей. Двое самых сильных людей из всех, кого я знаю, были убиты горем. Моя мать все время плакала, не выходила из дома и не отвечала на звонки друзей. Она даже не разговаривала по телефону с Софией и Лулу. Мой отец продолжал мне звонить и измученным голосом снова и снова спрашивал, есть ли хоть какая-то надежда.
Кэтрин решила пройти лечение в Dana- Farber/Harvard Cancer Center в Бостоне. Мы выяснили, что это была одна из лучших больниц по пересадке костного мозга в стране. Также Гарвард был тем местом, где Кэтрин и её муж Ор учились и занимались, и там ещё жили их знакомые.
Все произошло очень быстро. Всего через три дня после постановки диагноза Кэтрин и Ор заперли свой дом в Стэнфорде и всей семьёй переехали в Бостон (Кэтрин отказывалась даже думать о том, чтобы её дети остались в Калифорнии со своими дедушкой и бабушкой). С помощью наших друзей Гордона и Алексис мы арендовали в Бостоне дом, нашли школу для Джейка и няню для Эллы.
Лейкемия была такой агрессивной, что доктора в Dana-Farber советовали Кэтрин соглашаться на пересадку костного мозга. Другого шанса выжить у неё не было. Но, чтобы пересадка стала возможной, Кэтрин пришлось преодолеть два серьёзных препятствия. Во-первых, пройти через интенсивную химиотерапию и молиться, чтобы её лейкемия закончилась ремиссией. Во-вторых, если бы это произошло, ей должно было повезти в поисках подходящего донора. В каждом из этих испытаний шансы на успех были невелики. Скорее, наоборот, ужасающе малы. И даже если бы все получилось, вероятность того, что костный мозг не будет отторгнут организмом, была ещё меньше.
Прежде чем лечь в больницу, Кэтрин провела два дня в Бостоне. Я была с ней, когда она попрощалась со своими детьми. Она настояла на стирке — две загрузки — и приготовила одежду для Джейка на завтра. Не веря своим глазам, я наблюдала, как аккуратно Кэтрин складывает рубашки сына и разглаживает ползунки и слюнявчики дочери. “Я люблю стирать”, — сказала она мне. Прежде чем выйти из дома, она отдала мне на хранение все свои драгоценности. “На случай если я не вернусь”, — сказала она.
Мы с Ором отвезли Кэтрин в больницу. Пока заполняли бумаги, она продолжала шутить: “Принеси мне хороший парик, Эми. Я всегда хотела красивую стрижку”, — и извиняться за то, что отняла у меня так много времени. Когда мы, наконец, вошли в её палату — по другую сторону занавески лежала с виду умирающая пожилая женщина, которая, очевидно, проходила химиотерапию, — первое, что сделала Кэтрин, это расставила повсюду фотографии членов семьи. Там были Элла крупным планом, трёхлетний Джек и общее фото — вчетвером на теннисном корте. Хотя она то и дело отвлекалась, Кэтрин казалась спокойной и собранной.
Я же, напротив, когда зашли двое интернов — один азиат, а второй нигериец, — преисполнилась негодования и ярости. Все выглядело так, будто они играют в докторов. Интерны не ответили ни на один из наших вопросов, они дважды назвали не тот тип лейкемии, а закончилось все тем, что Кэтрин объясняла им протокол, которому им нужно следовать тем вечером. Я могла думать только одно: интерны? Жизнь моей сестры в руках двух студентов медшколы?
Но сама Кэтрин реагировала совсем по-другому. “Не могу поверить, что, когда я последний раз была в этом здании, я была их ровесницей, — сказала она с лёгкой грустью в голосе, когда студенты вышли. — Мы с Ором тогда только познакомились”.
Первые несколько недель химии прошли гладко. Как мы поняли по случаю с Флоренс, эффект от терапии был накопительным, и первые несколько дней Кэтрин говорила, что чувствует себя замечательно — даже более энергичной, чем ощущала в последние месяцы, поскольку ей регулярно делали переливания крови, чтобы противостоять её анемии. Она писала научные статьи (одна из них была опубликована в Cell, когда Кэтрин лежала в больнице), удалённо управляла лабораторией в Стэнфорде, покупала книги, игрушки и зимнюю одежду для Джейка и Эллы.
Даже начав ощущать эффект от химии, Кэтрин не жаловалась ни на катетер, торчащий из её груди и поставлявший химические вещества прямо в её вены (“Не так уж и плохо, хотя я все ещё не могу на это смотреть”), ни на лихорадочную дрожь, которая внезапно её охватывала, ни на сотни уколов и таблеток, которые ей пришлось вытерпеть. Все это время Кэтрин посылала мне забавные письма, над которыми я периодически смеялась вслух. “Ура! — написала она однажды. — Меня начинает ТОШНИТЬ. Химия работает... все согласно плану”. В другой раз: “Не могу дождаться утреннего визита лаборанта. Вот до чего я дошла”. Лаборант брал у Кэтрин кровь на анализ и рассказывал ей о её показателях. И: “Снова могу пить жидкости. Собираюсь попробовать куриный бульон. Вкуснятина!”
Я пришла к выводу, что, если я не получала никаких вестей от Кэтрин, если она не отвечала на мои звонки и письма, значит, она либо тяжело болела, покрытая сыпью (аллергическая реакция на переливание тромбоцитов, что случалось регулярно), либо была оглушена обезболивающими, притуплявшими новую ужасную боль. Однако новости она неизменно сообщала с лёгким сердцем. На моё ежедневное “как прошла ночь?” она отвечала: “Ты не хочешь знать”, “Не так плохо, но и не совсем хорошо” или “Увы, снова температура”.
Я также поняла кое-что ещё, ради своих детей Кэтрин была полна решимости жить. Повзрослев, она стала самой целеустремлённой из нас, самой сосредоточенной. Теперь же каждая частица её разума была направлена на борьбу с лейкемией. Выученная на врача, она полностью контролировала свою болезнь, дважды перепроверяя дозировку, читая цитогенетические отчёты, изучая в интернете результаты клинических испытаний. Она любила своих врачей — ей хватало медицинских знаний, чтобы ценить их опыт, проницательность и трезвость суждений, — а они любили её. Так же как сестры и молодые интерны. Однажды студент-медик на ротации узнал её — доктор Кэтрин Чуа из Стэнфорда, автор двух научных работ, опубликованных в престижном журнале Nature, — и с трепетом попросил её профессионального совета. Между тем, чтобы оставаться в форме, Кэтрин ежедневно заставляла себя гулять по двадцать минут и бродила по четвёртому отделению, к которому была приписана.
Зимой и осенью 2008 года я часто гостила в Бостоне. Вся моя семья бывала там каждые выходные, иногда мы ехали в Бостон сразу же после нашей с Лулу четырёхчасовой поездки к мисс Танака. Кэтрин вообще не скучала по посетителям — после того как химия уничтожила её иммунную систему, они почти перестали приходить, — но она скучала по Джейку и Элле и была счастлива, когда мы проводили время с ними. София обожала свою маленькую кузину Эллу, а Лулу и Джейк были лучшими друзьями. Они казались совершенно одинаковыми, были настолько похожими, что люди часто думали, что они родные брат и сестра.
Конечно, мы все молились об одном: увидеть, что Кэтрин достигла ремиссии. На двадцатый день ей должны были сделать важную биопсию. Прошла неделя, прежде чем мы получили результаты. Они были неважными, совсем неважными. Кэтрин лишилась волос, её кожа шелушилась, у неё были все мыслимые гастроэнтерологические осложнения, но вот ремиссия не наступила. Её врач сказал, что ей нужно пройти через ещё одну химию. “Это не конец света”, — сказал он, пытаясь быть оптимистом. Но мы провели собственное исследование и знали, что, если и следующая химия не сработает, шансы Кэтрин на удачную трансплантацию будут равны нулю. Это была её последняя возможность.
Однажды вечером я пришла с работы домой и увидела, что пол в кухне устлан ковром из риса. Я устала и была напряжена. Я читала лекции, затем четыре часа общалась со студентами и раздумывала, не поехать ли после ужина в Бостон. Большой холщовый мешок был разорван в клочья, повсюду валялись тряпки и полиэтиленовые пакеты, а Коко и Пушкин громко лаяли снаружи. Я точно знала, что произошло.
