Эмма Леопольдовна (насмешливо глядя на нее). Так, так…
Кэтт. И вот мы смотрим на вас и думаем: «Ведь не влюблены же они, а как им хорошо! Не роман же у толстого Сергея Павловича с его ненаглядной Эммой, да и ненаглядная Эмма не кинется под поезд, если ее Сергей умрет или изменит, а как они счастливы»… И идешь замуж, думаешь… Ничего не думаешь, а просто идешь, чтобы быть счастливой, как все. А тут-то и мышеловка.
Эмма Леопольдовна (посмеиваясь). Нет, не мышеловка. В Париже как-то вижу я на Champs Elyses балаган. Множество народу, входят с одной стороны, выходят с другой. На балаганчике вывеска: «Здесь показывается круглый дурак». Мне было интересно. Я вошла — и меня любезно подвели к зеркалу. Как ты полагаешь, когда я вышла, сказала я кому-нибудь: «Не входите»? Что с тобою?
Кэтт. Ну, а если бы тебя ввели в тюрьму и продержали там лучшие твои годы, ты сочла бы себя в праве также молчать?
Эмма Леопольдовна. О, голубка, тюрьма, лучшие годы… Was ist das? (Показывая вокруг.) Тюрьма с обстановкой от Шмидта и настоящими гобеленами, с рысаками по семи тысяч каждый, с этакими брильянтами, с возможностью иметь все, делать все, жить как хочешь…
Кэтт. Ах, какая прелесть! Так я живу, как я хочу, по-твоему?
Эмма Леопольдовна. А если нет, то прости меня, ты еще просто глупа.
Кэтт. Может быть. Жить как хочешь! Какая ложь! Человека до свадьбы я всегда видела на известном расстоянии и вдруг он становится моим воздухом, окружает меня со всех сторон, он в моей уборной, он со мной в коляске, везде, везде. Приходит, целует меня в губы, трогает меня, обнимает, спит при мне… В театре сидит за мною в ложе, дышит мне в шею и поднимает мне волосы своим дыханием…. Эта ужасная, возмутительная близость… И это называется жить как хочешь?! Ужасно! Глупо! Ну, так научи меня, ради бога, как мне поумнеть, потому что я не только не живу как хочу, но и перестала понимать, чего я хочу, на что мне сама жизнь.
Эмма Леопольдовна. Учить я не берусь, а кое-чем могу с тобою поделиться. (Закуривает тоненькую папироску.)
Кэтт к ней подсаживается.
Ты когда-нибудь вглядывалась в мои глаза? Я не требую комплиментов, душка. Посмотри хорошенько. Видишь, как они ясно на все смотрят, как они все понимают? Никаких иллюзий! Доведи и себя до этого, так гораздо лучше. Я уже не женщина, а молодой холостяк, достаточно поживший, но далеко еще не изживший всего. Меня волнует музыка, хорошая пьеса в театре, бальные банальности. Я люблю забавлять себя легким флиртом… без решительных шагов. Я люблю в хороший осенний день покататься верхом в парке, назначить свидание красивому драгуну, но сначала всегда свести счеты по дому, заглянуть в детскую и заказать Сергею Павловичу обед по вкусу. Иногда je prends mon conge за границу, и всегда у меня бывает маленький роман, который для меня haute Comedie, а для моего партнера иногда драма, а раз даже и трагедия. Сергей Павлович — мой оброчный крепостной: когда он хорошо платит — и я с ним обращаюсь хорошо. Когда он получает ордена, чины и повышения, я принимаю их всецело за свой счет. Я люблю вас, богатых купчих, потому что у вас прекрасные дома, отличные обеды и ложи на все premier'ы. За границей мне гораздо дешевле ездить в вашей компании, потому что я катаюсь в ваших колясках, сижу в ваших ложах, играю в Монако в доле с вами и, на правах дамы, не плачу за пикники. Эти сбережения дают мне возможность одеваться с таким же вкусом, как одевают вас ваши Татьяны Степановны, но дешевле, так как моя Марья Игнатьевна ездит со мной за dame de compagnie и раньше вас выглядит, какие баллоны на рукавах предстоят к сезону. Я беру каждый день холодные ванны и хожу, по немецкой натуре, по два часа пешком. У меня хорошие лошади, муж директор и прекрасная квартира… Чего же мне еще? Любви? Я могу исхудать от ее восторгов. Меня могут бросить. Я могу плакать. Сергею Павловичу может быть неприятно. Дети могут потом узнать и осудить. К чему все это? Год провести приятно гораздо лучше, чем провести один месяц в счастье и одиннадцать в тоске по счастью. Кроме того, у меня есть красивый, верный, скромный молодой человек. Если он будет вести себя хорошо, я ему, может быть, позволю проводить меня за границу.
Кэтт вскакивает с дивана.
Чего ты испугалась? Должна же я себя вознаградить за правильную жизнь.
Кэтт (ходит в волнении). В самом деле, как просто! А я-то, дура, все думаю, все рвусь к чему-то… Чего лучше!
Эмма Леопольдовна (потянувшись). Ничего лучше быть не может. Поверь моей опытности и
(Встает.)
прощай! Всякие тонкости и порывы, глубокие блаженства и дорогие страдания гораздо приятнее читать у Бурже, чем переживать самой. Где твой муж?
Кэтт. У себя в кабинете с maman и с Василием Ефимовичем.
Эмма Леопольдовна. Ах, с Василием Ефимовичем. Он у вас обедает?
Кэтт. У нас.
Эмма Леопольдовна. Пригласи меня.
Кэтт. Приглашаю.
Эмма Леопольдовна. Merci. (Выходит.)
Кэтт задумчиво идет к письменному столу и достает оттуда письмо. Эмма Леопольдовна в богатой шубке выглядывает из дверей.
Кэтт!
Кэтт сильно вздрагивает и инстинктивно прячет письмо.
Остужев приехал из-за границы. Осунулся и поседел, говорит, от любви к какой-то португалке. Я отвечаю ему: «Ваши португалки все жидовки». Уверяет, что настоящая лиссабонка, страшно добродетельная и что глаза у нее радужные. Привести и его обедать?
Кэтт (резко). Нет.
Эмма Леопольдовна. Просится.
Кэтт. К нам? Кто ж ему мешает? Зачем тебе-то его привозить, скажи пожалуйста? Он большой друг Лари. Может и сам… (Все время очень смущенно.) Ларя будет очень рад.
Эмма Леопольдовна (напевая). Ларя будет очень рад, Ларя рад… Попробуй десять раз подряд сказать: Ларя рад, Раля лад, Papa рат… Фу, как глупо. Прощай! (Уходит.)
Кэтт (оглянувшись, читает письмо). «Зачем я пишу вам? Полгода назад передо мною явился призрак в подвенечном наряде. Он унес мою жизнь. Это были вы, этот призрак смерти. И все-таки я люблю вас, простираю к вам руки, в смертельной тоске и слезах зову вас в мои ужасные бессонные ночи. Люблю вас, люблю вас одну в целом мире и ничего и никого кроме вас не люблю». (Долго молчит.) «Я далеко бежал от вас. Грохот поезда, на который я кинулся прямо с вашего свадебного пира, точно твердил мне: умри, умри, умри… По какому праву, по какому закону совершилась эта продажа? Не говорите мне, что вы шли за него свободно. Это было замаскированное, но гнусное насилие. Его подготовляли с ваших детских лет, отравляли ваше сознание, искажали ваши вкусы, закрыли от вас все небо жизни, оставили только его подвалы, толкали вас в круг внешнего довольства, блеска, покоя, ничтожества, приличий, предрассудков, пошлых торгашеских соображений, опутали вас и — продали. Ищите опоры в вашем долге, в вашей чести, в вашей гордости, но всем этим вы не убьете самого святого права женщины — дарить, а не продавать свою любовь». (Ходит.) «Зачем, зачем я пишу вам? Кругом рай, ночной ветерок с океана веет ароматными волнами в мое окно, луна рассыпала свою серебристую пыль и все кругом дрожит и сверкает вечным счастьем и блеском, и жизнью… а меня тянет за тысячи верст, в грязную, серую, холодную Москву. Там мое солнце. Всякое страдание притупляется временем, кроме этой невыносимой физической боли сердца, этой безумной тоски над оскверненной…»
Рыдлов быстро входит.
Рыдлов. Ура! Андрей вернулся! Вот кстати, так кстати. Именно его мне и не хватало для газеты. Теперь у нас пойдет. Покажу я дяденьке, каков я попочка! — Ты что читаешь? Эге-ге! Послание! Любовное!
Кэтт, оправясь от внезапности его появления, идет к столу и хочет запереть письмо.
Это что? Тайны от супруга? (Берет ее за руку.) Пожалуйте к допросу с вещественными доказательствами.
Кэтт (сверкнув глазами, выпрямляясь). К допросу?
Рыдлов (опешив, оставил руку). А что ж такое? У меня все права, полагаю. Покажи письмо.
Кэтт. Читайте.
Рыдлов (величественно). Жена Цезаря должна быть выше подозрений. Без веры не может быть истинной любви. Тайна частной переписки для джентльмена священная вещь. Сохраните вашу тайну.
Кэтт. Я тайн никаких не хочу. Читайте.
Рыдлов. Ну уж дудки! Дурака я ломать не согласен. Кабы от любителя, небось не показала бы.
Кэтт запирает письмо.
Знаю я вашего брата. (Хочет ее обнять.) Ах, как я дяденьку ловко скатил!
Кэтт (увертываясь от объятий). Скажите, Ларион Денисович, вы во мне очень уверены?
Рыдлов. Нет-с, в себе я уверен. (Красуясь перед зеркалом.) Меня променять еще подумаешь да подумаешь. Я себе цену знаю. Толкуют про породу, а скажите, чем это не порода? Черты лица тонкие. Глаза интеллигентные. Манеры и костюм изящные. И приветливость, и сознание своего достоинства. Где вы найдете в наше время мужчину, чтобы была и чуткость нерва, и психическая тонкость, и красота, и изящество? Один был, и того ты подцепила. (Ложится на кушетку.) Кэтт, поди сюда… поцелуй меня. Отдадимся наслаждениям, как древние римляне, Эвника и Петроний.
