Кэтт. Не расположена.
Рыдлов (очень обиделся). Ах, извините! Как вам угодно. Я заискивать не намерен. Не я ищу, меня ищут. (Молчание.) Скажите пожалуйста… (Опять молчание.) От кого письмо?
Кэтт. Я вам предлагала прочесть.
Рыдлов. А я хочу теперь.
Кэтт. Мне лень вставать. Взломайте и прочтите.
Рыдлов. Я не громила. Вот и семейные радости! Я прихожу к своему очагу, расстроенный, усталый, ищу отклика… нежной женской ласки… (Все тише и тише, засыпая.) И вместо всего этого… Фр… фр… Скажите пожалуйста… Очень нужно… (Засыпает.)
Кэтт (встает, подходит и молча глядит на него в упор). Мой муж, мой воздух… Муж, мой муж.
Рыдлов слегка всхрапывает.
Ой!
Лакей (в дверях громогласно). Кушать подано.
Рыдлов (вскочив как очумленный). Что? Кто? Куда?
Лакей (нежно). Кушать готово-с. Эмма Леопольдовна приехали.
Рыдлов. Болван. Приказано тебе во всю глотку докладывать. (Зевает.) Пойдем, Кэтт! (Уходит под руку с женой.)
Занавес
Роскошно убранная комната в городском доме Рыдловых с большим пролетом на террасу, от которой ее отделяет венецианская дверь с расписными стеклами. Дверь распахнута на все створы. Виден старый густой сад, освещенный заходящим солнцем. Причудливая разнообразная мебель, разбросанная на сцене так, как указано в плане. Справа и слева двери. По бокам пролета в сад две мраморные статуи. Стены в больших картинах. Бархатный ковер. Люстры и бра. Стоячие электрические лампы под цветными абажурами.
При открытии занавеса на сцене сидят: Гореев, Остужев, Кэтт, Эмма Леопольдовна, Чечков, Лебедынцев, Рыдлов, Остергаузен, Боженко, мисс Уилькс, Сакарди, Люба Остергаузен.(Размещение в конце пьесы.) На мраморном столике кофе и ликеры. Мисс Уилькс работает. Эмма Леопольдовна протянула ноги на маленькую скамеечку и пьет ликер глотками. Чечков один из всех курит сигару. Остужев почти глаз не сводит с побледневшей и похудевшей Кэтт. Люба и Сакарди весело болтают. Боженко вытянулся в кресле и с полузакрытыми глазами потягивает кофе. Остергаузен с номером «Times» в руках. Рыдлов весь погружен в разговор с Лебедынцевым, который хлопает ликеры рюмку за рюмкой и все больше и больше разгорается. Лакеи бесшумно входят и выходят, убирая и подавая кофе, конфеты, фрукты, ликеры.
Остергаузен. Важно — от кого телеграмма?
Рыдлов. Это секрет, но уж поверь мне, с пустяковыми людьми я связываться не стану.
Лебедынцев. Ну-ка, еще раз, что телеграфируют?
Рыдлов (читая). «Разрешение в принципе состоялось. Ожидают кое-каких дополнительных документов».
Остергаузен. Мне подозрительно выражение «в принципе».
Лебедынцев. Эх, граф, вы так всякий экстаз убьете, если будете цепляться за каждое слово. Установим факт — разрешение несомненно.
Рыдлов. Никакого сомнения.
Лебедынцев. Что же нам предстоит? Какая окраска должна быть у нашего «Эхо»?
Гореев. Устойчивая и неподкупная.
Остужев. Талантливая.
Эмма Леопольдовна. Интересная.
Чечков. Выгодная.
Мисс Уилькс. Нравственная.
Боженко. Но не чересчур.
Остергаузен. Серьезная.
Рыдлов. Однако забористая.
Лебедынцев. Вот всего этого вместе мы и должны достигнуть, чтобы иметь такой успех, о котором мечтаем. Но каким путем, господа? Ведь в сущности наша главная цель — завоевательного характера. Новое издание должно покорить всю Москву, заставить ее считаться только с нашим мнением.
Рыдлов. Верно.
Лебедынцев. Затем: кто не с нами, тот против нас. Валяй направо и налево, по другим газетам. Не бойся брани, но принимай на грудь и воздавай сторицею. Кто прав — пусть разбирают потомки.
Рыдлов. Правильно. Именно пусть-ка потомки разберут.
Лебедынцев. Далее: крупные люди угнетают. Значит, их и допускать не следует.
Рыдлов. Очень хорошо развенчать кого-нибудь, знаменитого писателя какого-нибудь. Лучше всего из мертвых. Это всегда производит сенсацию.
Лебедынцев. Ну, на первых порах это опасно. Лучше начать с живых: живой никогда не пользуется такой симпатией, как мертвый.
Рыдлов. С живых так с живых. Это еще больше оживит газету. Но иностранных можно и мертвых. Я до Шиллера давно добираюсь. Кстати, он и в Париже провалился, и Макс Нордау прямо-таки его изругал.
Лебедынцев. Ну, Шиллера можно.
Остужев. Он, пожалуй, сам за себя постоит.
Рыдлов. А ты не хочешь, Андрюша? Так можно другого кого-нибудь…
Боженко. Кстати, их много.
Лебедынцев. Ведь, в сущности, нам нужно только, чтобы нас боялись и знали, что мы спуску не дадим. А потом мы можем опять реабилитировать.
Чечков (достал сигару и подает ее Лебедынцеву). Ей-богу, сам курю только по воскресеньям. Жертвую от избытка чувств. Что твой Вильмессан. Да тут свой, домашний, сто очков вперед ему даст. Одно: не сократят ли в скорости?
Лебедынцев. Зачем же? Мы вглубь забираться не станем, а так, что представлено, то и обгрызем. Конечно, тон газеты будет остроумно-изящный. За это порукой (указывает на окружающих) все порядочные люди. Граф поведет первую страницу: политика и передовица.
Остергаузен. Три принципа лягут в основание моего отдела. Широкая благотворительность, но по участкам и приходам — раз. Исключительно гимнастическое развитие детей до десятилетнего возраста — два. Оздоровление городов путем обязательного разведения скверов и всеобщей канализации — три. В иностранном отделе я предполагаю решить восточный вопрос.
Боженко. Весь?
Остергаузен. Весь. Но в теории. Остального вначале я не буду касаться.
Боженко. Что ж, на первый раз и этого довольно.
Мисс Уилькс. Ах, пора, давно пора. Англии это так надоело, эти затяжки… Мне пишут из Лондона.
Лебедынцев. Кстати, иностранные корреспонденции обо всем. Общий тон должен быть таков: там апельсины зреют, у нас же произрастает одна клюква.
Рыдлов. Стойте, Егор Егорович: мы будем семиты или антисемиты?
Лебедынцев. Мм… Лучше антисемиты. Хлестче.
Чечков. Вот купцов-то пожалейте… не очень…
Лебедынцев. Будем посмотреть! (Затягиваясь сигарой.) На этой же странице будет отдел психологических этюдов легкого жанра. Темы: женщина и мужчина, разные роды любви, анализ тончайших ощущений.
Рыдлов. Это буду я?
Лебедынцев. Это будете вы.
Рыдлов. И уж будьте покойны. Ручаюсь за разнообразие. Любимый отдел будет. (Пьет ликер.)
Мисс Уилькс. Ларя! Надеюсь, не переступите границ.
Лебедынцев. Затем внутренние корреспонденции. Тут желчи, яду побольше. Сергей Павлович на это мастер. Сам был и земцем, и думцем, и сельским хозяином. Пусть только вспомнит окладные листы, элеваторы, грунтовые дороги, всякие собрания, заседания, комиссии, съезды — и вскипит. А если будет остывать, мы ему напомним Общество взаимного поземельного кредита и утраченные им Монрепо.
Боженко (махнув рукой). «Я помню все…» Подогревать не надо.
Остергаузен. Недурно будет сопоставить все это с прибалтийским благоустройством, отдавая последнему преимущество.
Боженко. Ну, уж это, брат, дудки! У вас же хорошо, да вас же еще и хвали!
Лебедынцев. Отдел общественных вопросов. Высокоуважаемый Вадим Петрович придаст ему несколько элегическое настроение, и этим дополнит общую расцветку номера.
Боженко. Совсем радужная бумажка.
Гореев (дрожащим от негодования голосом). Прежде чем ответить вам, я бы желал дослушать этот план хищнического набега.
Мисс Уилькс (Остергаузену). Боже мой! Боже мой! И, кажется, совершенно трезвый. Shocking!
Боженко. Вы его с нами не смешивайте. Он, кроме воды, в рот ничего не берет.
Рыдлов (подходя к жене). Ваш отец не умеет себя держать как джентльмен.
Остужев (быстро Рыдлову). Во-первых, об этом не тебе судить.
Эмма Леопольдовна. Во-вторых, дамам замечаний не делают.
Чечков. Сядь, попочка, в колечко.
Рыдлов с досадой садится и выпивает ликеру.
Лебедынцев. Знаю наизусть все истрепанные возражения наших противников. Затем злобы дня, господа! Тут нужен особенный человек, такой, как я. Я не люблю драпироваться и объявляю свой девиз во всеуслышание: силен только тот, кто надо всем смеется. У нас в Москве зубоскальства больше огня боятся и любят, как душу. Нам некогда разбирать, кто подвернется под руку. Успех — вот и все.
Гореев. Ненадолго.
Мисс Уилькс. Ах, боже мой! Почему же, мой друг? Во всем цивилизованном мире так… Даже называют шестой великой державой.
Лебедынцев (вставая). Прибавьте к нашей программе романы Остужева в фельетонах и хлесткую театральную критику.
Рыдлов. Я и ее беру на себя…
Лебедынцев. И номера газеты покроют всю Москву от Таганки до Дорогомилова, от Замоскворечья до Сокольников. Отвага и смех — вот слова нашего знамени. Пью за него.
