Лебедынцев (вставая). Прибавьте к нашей программе романы Остужева в фельетонах и хлесткую театральную критику.
Рыдлов. Я и ее беру на себя…
Лебедынцев. И номера газеты покроют всю Москву от Таганки до Дорогомилова, от Замоскворечья до Сокольников. Отвага и смех — вот слова нашего знамени. Пью за него.
Остужев. И пьешь слишком много.
Лебедынцев. Но никогда не напиваюсь, Андрюша. Только голова становится все яснее и яснее.
Рыдлов. Урра!
Общий говор. Многие встают с места.
Гореев (встает взволнованный и бледный. Рукою нервно теребит какую-то безделушку на столе). То, что здесь происходит, есть поругание задач общественности и печати. Я сорок лет служу ей… Я в праве это сказать. Не прикасайтесь к ней… нечистыми руками. Все можно простить журналисту: увлечения, резкости, крайности, ошибки — все, лишь бы в нем была вера и убеждение. У вас нет ничего, кроме жажды успеха и власти…
Рыдлов. Возражайте, Егор Егорович.
Лебедынцев. Старые песни.
Гореев. Вечные песни. Собрались люди, играющие первенствующую роль в современном обществе. Прежде начинали с грошей — у вас для начала миллион. Прежде мы могли говорить с сотнями — вас читают уже сотни тысяч. И что же вы собираетесь говорить им? Во имя чего вы к ним обращаетесь? Во имя своего успеха? Позор! Самое слово «успех» — позор.
Рыдлов. Вот тебе на! Во что же вы после этого веруете, позвольте узнать?
Гореев. Льстить ходячим течениям и низменным инстинктам, потешаться надо всем, что повыше этого, и вот ваш «успех» в ваших руках. Общество запугано напором этих развязных Аттил, наводняющих мир треском и звоном, ругающих, ругающихся, вопиющих, суесловящих. Книга забыта, задавлена, ее некогда читать. Думать некогда и нельзя при этом гаме и свисте. И это общественное мнение? Его-то и нет. Оно-то и порабощено. Ему не оставлено ни одной щелки, в которой оно могло бы себя проявить. Разве этот успех не позор?
Лебедынцев. Это успех стихийной силы. Его болтовней не задержишь.
Гореев. Успех холеры, успех наводнения. Придет день, когда общество проклянет имена тех, кто из публичного слова делал оружие своего успеха и меч борца обращал в продажный клинок бандита.
Лебедынцев. Улита едет, когда еще будет.
Рыдлов. Значит, нам вы предоставляете одно проклятие? Нечего сказать, родственник.
Чечков. Благородно изволите говорить, Вадим Петрович, но не ко времени.
Остергаузен. И неопределенно. Я с трудом могу уловить руководящую нить.
Гореев. Впрочем, говорить, кажется, бесполезно.
Рыдлов. Совершенно верно. Нас не собьешь.
Гореев (опустив голову, съежившись, как бы сконфузившись своего порыва, ищет шляпу). Меня только в вашу компанию не зачисляйте, господа, я вам не гожусь. И напрасно вы меня позвали на этот совет. (Уходит.)
Кэтт (Остужеву). Мне сделалось страшно от этих разговоров. Отец прав: точно мы грабить кого-то собрались.
Рыдлов. Андрюша, ведь ты наш?
Остужев. Я свой, душка, свой собственный.
Евгения Фоминична (глубоко вздохнув). Ах, какой это ужасный характер. Знаете, он непримиримый. Он совсем не понимает, как надо жить.
Лебедынцев (Остужеву). Андрюша, и ты на меня? Почто?
Остужев (раздражительно). Видишь, голубчик мой, я люблю дикие выходки, только когда они хоть мало-мальски оригинальны по замыслу или по выполнению. А от того, когда человек распояшется и расстегнется, до оригинальности еще целая пропасть.
Лебедынцев. Эх вы, лицемеры! Все вы хотите того же, чего и я, только чтобы все это в перчаточках.
Рыдлов. Ведь мы это только в своем кругу говорим откровенно. Но у нас дело будет поставлено совершенно по-джентльменски. (Лебедынцеву.) Мы все, что Вадим Петрович говорил, напечатаем в первом же номере, а между тем далее поведем свою линию.
Эмма Леопольдовна (разражаясь хохотом). Ай да Ларион Денисович!
Кэтт встает и, повернувшись к мужу спиной, опирается на пианино. Остужев прямо против нее, не сводя с нее глаз, незаметно улыбается.
Да вас в министры, непременно в министры.
Чечков. Попочка, да ты это сам? Из своей головы?
Лебедынцев. Будет прок!
Рыдлов (гордясь произведенным впечатлением). Уж если я за что возьмусь, так, будьте покойны, в грязь лицом не ударю. (Косо поглядывает на Эмму Леопольдовну.)
Чечков (тихо Эмме Леопольдовне). Вы, золотая моя, ему, кажется, головку-то завертели. Он то и дело на вас петухом поглядывает да перышками пошевеливает.
Эмма Леопольдовна. А вас это тревожит?
Чечков. Года мои такие. Надо зорко глядеть.
Эмма Леопольдовна. Успокойтесь. Он не моего романа.
Чечков. Я ведь Отелло. Вы меня бойтесь.
Лебедынцев (говоривший с Рыдловым). Там пой-распевай, а у меня впереди светло. Сперва успех, а потом можно и физиономию усвоить. До свидания, друг. Хлопот теперь у меня много. Times is money, не правда ли, мисс Уилькс?
Мисс Уилькс. О yes.
Лебедынцев. И потому общий поклон, господа. (Рыдлову.) За деньгами заеду завтра утром. (Уходит.)
Рыдлов (подходя к Чечкову и Эмме Леопольдовне). О чем шепчетесь, Эмма Леопольдовна, с дяденькой?
Эмма Леопольдовна. О путешествии.
Чечков (тревожно). Охота разговаривать.
Рыдлов. Куда?
Эмма Леопольдовна. Странное и приятное совпадение: меня Сергей Павлович гонит на осень из Москвы — я здесь в октябре дурнею, а он человек со вкусом. Кроме того, у меня портится характер, и я его в это время ревную. Правда, Serge?
Боженко (говоря с Остергаузеном и не слушая, о чем идет речь). Правда, Эмма. (Остергаузен.) Так я говорю, что газета все-таки должна держать общество в ежовых рукавицах…
Эмма Леопольдовна. Я еду в Биарриц.
Рыдлов (вскрикнув). С дяденькой?
Чечков. Ох, попочка, как ты орешь! (Встает.)
Эмма Леопольдовна. Однако, где Любочка?
Остергаузен, внезапно встревоженный, начинает рассеянно слушать, поглядывая на балкон.
Она все сидела вот тут с синьором Сакарди, да и пропала… Вероятно, слушает где-нибудь в саду его чудные mezzo-voce.
Остергаузен внезапно решительно и быстро уходит в сад.
Рыдлов (хихикая). Забрало немца за сердце!
Эмма Леопольдовна. Сергей Павлович, ты в клуб?
Боженко. Нет, домой. Надо отчет просмотреть. (Берет шляпу и целует руку Кэтт.) До свиданья, Екатерина Вадимовна. (Пожимая руку Остужеву.) Хорошо ваш отец и думает и чувствует, только зачем нашим зверям апельсины? Бисер мечет… (Вздыхает.) И я когда-то верил, и я когда-то пылал полуночной лампадой. А к чему все это привело? Нет, с волками жить — по-волчьи выть… До свиданья. (Уходит.)
Чечков. Пройдемтесь по саду, Эмма Леопольдовна. Надо немного освежиться от литературных споров.
Рыдлов. Пройдемтесь.
Чечков (с неудовольствием). Кажется, я на тебя уж насмотрелся, голубчик мой.
Эмма Леопольдовна. Он о литературе говорить не будет, Василий Ефимович. Я ему запрещу.
Рыдлов. Пойдемте искать Любку с мужем и тенором. Хи! Забавная будет интермедия.
Чечков. Ах, попка, какой злорадный! Ах, какой…
Эмма Леопольдовна. Ничего, Василий Ефимович. Говорят, чему посмеешься, тому и послужишь.
Уходят в сад.
Мисс Уилькс, искоса поглядывая на оставшихся Кэтт и Остужева, продолжает работать. Весь разговор между ними вполголоса. Темнеет.
Остужев (продолжая разговор). Я жил во всех слоях общества, во всех городах Европы — везде одно, Екатерина Вадимовна. Люди скучны и гнусны до отвращения. Если б вы знали, каким детским порывом показалась мне вспышка вашего отца. Так ребенок бьет ручонкой угол дубового стола, о который ушибся. Дуб торчит себе острым углом, и смешон тот, кто по нем колотит.
Кэтт. Что же делать?
Остужев. Смеяться и наблюдать.
Кэтт. Хорошо смеяться тому, кто не прикован к этой дубовой жизни.
Остужев. Ах, вы полагаете, я не прикован? Крепче вашего, Екатерина Вадимовна. Я вам даже сознаюсь: оторви меня кто-нибудь от ваших Лебедынцевых, Остергаузенов, вашего мужа, ото всех этих людей, которые за последнее время вылезли вперед, шумят, пишут, представляют общество, и, хотя ничего не делают, зато судят и рядят обо всем, — и я заскучаю смертельно, отчаянно. Привычка многих лет. Но главное, вы с ними…
Кэтт (опустив голову). И вы, хотя скучаете, но все-таки меньше… чуточку?
Остужев (говорил сидя. Теперь встает и опирается с другой стороны пианино). Я вас люблю без памяти.
Кетт (отшатнувшись). Все то же?
Остужев. Все то же.
Кэтт. Я просила вас не говорить мне об этом. Если бы вы знали, как мне обидно, до слез обидно…
Остужев. Обидно?
Кэтт. Если бы это была правда, кто мешал вам сказать мне это раньше, чем я вышла за другого?
Остужев. А я мог это предвидеть?
Кэтт (в упор глядя на него). Знаете, Остужев, вы во мне ошибаетесь. У меня в характере застенчивость… и сдержанность… Их многие принимают за глупость. Кроме того, я горда. Я мало чему поверю из всего того, что вы мне хотите сказать.
