ПОСЫЛКА ДЕВЯТАЯ
Спустя нѣсколько послѣ сего времени, къ Пошехонцамъ нашимъ изволилъ пожаловать и еще дорогой гость, которой не плоше Помогина, выдавалъ себя за великаго знатока и искусника въ таинствахъ природы. Но коли на прямыя денежки отрѣзать; такъ онъ былъ ни что иное, какъ обакула мученикъ, которой не имѣя у себя и столько, чемъ бы голодную собаку изъ подъ стола выманить, вздумалъ подняться на хитрости. Голь на выдумки мудра. И что же? Онъ совершенно увѣрившись о чистосердечіи и любовѣденіи Пошехонцовъ, зачалъ имъ языкомъ своимъ точитъ разныя фокусы покусы, прося положишься на честное его слово, что если они между прочимъ хотятъ видѣть опытъ его дарованій; то онъ безъ насѣдки, самъ собою и одинъ берется высидѣть цыплятъ, утятъ, гусятъ, словомъ всякихъ птицъ, какихъ хочешь, и сколько угодно, и еще такъ, что ни одного болтуна не будетъ, только были бы самыя свѣжія яица, и способное къ высиживанію мѣсто. Тайна выводишь цыплятъ безъ курицы, хотя въ новѣйшія времена и открыта; однако еще и нынѣ не многимъ извѣстна, а тогда объ ней и слуху не было. И такъ весьма естественно, что любомудрцы наши, слушая такую задачу, обомлѣли. И сколько по любопытству своему, столько для избѣжанія самимъ хлопотъ, захотѣли непремѣнно видѣть событіе сего неслыханнаго чуда. По нѣкоторыхъ краткихъ съ обѣихъ сторонъ переговорахъ и условіяхъ, согласіе съ каждой подписано и устами и душами. Контрактъ былъ сдѣланъ словесно, котораго почти вся сила состояла въ томъ, что бы насѣдку какъ во время сидѣнія ея всевозможно беречь и всемъ довольствовать, такъ и послѣ оныхъ, то есть, по совершеніи всего дѣла, не обидѣть, а наградить пристойно. Теперь надобно помышлять, какъ бы поскорѣе приступить къ самому дѣлу. Надобно выбрать способное мѣсто: эту матку въ горшокъ иль лукошко, думаютъ себѣ, не втискаешь; да и яицъ съ разными мѣтками нанесено такое множество, что ими хоть прудъ пруди. Но объ этомъ пещись ужъ не хозяйская забота: они знай только свое дѣло — Голтяпонъ, (имя новомодной насѣдки) тотчасъ разрѣшилъ ихъ недоумѣніе. Подлинно всякое дѣло мастера боится. Онъ избралъ для сего овинъ, котораго лучше и больше не было во всемъ Пошехоньѣ, и велѣлъ перенести въ оной всѣ яица. И когда по предписанію его все нужное для высиженія цыплятъ было исполнено, то онъ благословясь сѣлъ на свое мѣсто въ подовинникъ, куда всѣ яица напередъ были спроважены. Кто видалъ, какъ въ деревенскомъ быту немолоченой хлѣбъ сушатъ, тотъ все это дѣло легко представить себѣ можетъ; почему я и не распространяюсь о семъ много. И хотя по силѣ договора усѣвшаяся на яица насѣдка не имѣла недостатку ни въ питіи ни въ пищѣ; однако ей что то вздумалось очень рано яички проклевывать, то есть, подпекать да утирать ихъ съ невидальщины, благо дорвалась, кое въ смятку, кое въ густую, когда яишенку состряпаетъ, какъ вздумается. Сверхъ сего кормили плута и одѣвали, какъ пастуха всемъ міромъ, только что несравненно лучше. Хорошенькаго куска сами себѣ не уболивали, а ему носили. Рубаху и балахонъ всякой день давали ему чистые, а о другомъ и говорить нечего — любо! Гольтяпону не житье, а масленица; и тепло и сытно, прохлажается себѣ, да около огонька поваливается — и не вышелъ бы изъ подовинника. Говорится же пословица: коли хлѣба край, такъ и подъ елью рай, а тутъ благодаря Бога еще не въ лѣсу съ волками да медвѣдями: есть съ кѣмъ слово промолвить: нѣтъ того божьяго дня, чтобы его разъ сто навѣстить не пришли, — а коли угодно, такъ къ себѣ и для поговорки, и скуки ради пожалуй хоть пятерыхъ иль десятерыхъ возьми; только спасибо онъ и одинъ не скучалъ и себѣ не боялся. Мало по малу пришло то время, въ которое обыкновенныя насѣдки перестаютъ сидѣть на яицахъ. Но Гольтяпонъ нашъ не беспокоится, что у него цыплята не проклевываются. Да и какъ человѣка примѣнить къ курицѣ? Одна тварь несмысленная, все дѣлаетъ слѣпо, по одному врожденному побужденію; а другой одаренъ разсудкомъ и волею непринужденного: а потому и поступать долженъ сообразно съ оными, и изъ самыхъ благъ избирать лучшее и большее. — Еще непроклюнувшихся яицъ на мѣсяцъ мѣста станетъ; такъ на чтожъ торопиться? надобно все доканать — Между тѣмъ хозяева яицъ и скоро имѣющихъ вылупиться цыплятъ ходить гулять на гумно такъ повадились, какъ щеголи на гостиной дворъ, или купцы въ лѣтнее время на биржу. Всѣ навѣдываются о состояніи матки, и горя нетерпеливостію видѣть во дни свои диво дивное и чудо чудное, замучили почти ее своими вопросами: "все ли кормилечь, идзіочь у цебя по добру, по здорову, и скороль мы увидзимъ своихъ цыпочекъ? — " На что реченный Гольтяпонъ боясь сойти съ гнѣзда своего, дабы не остудить яицъ, и тѣмъ всего дѣла не подгадить, или лучше, что бы бездѣльничества своего не обнаружить, всегда изъ подовина отвѣтствовалъ имъ въ маленькую дырочку, (а когда приходили къ нему съ кушаньемъ, то онъ не боялся отворять окно на стежъ) увѣщевая при томъ, что бы они не беспокоились, и что дѣло уже со всемъ къ желаемому концу приходитъ, что онъ имѣетъ великую надежду, и что теперь имъ остается только думать о курятникахъ, насѣстяхъ и о заготовленіи заблаговременно корму. Нѣтъ нималаго сомнѣнія, что Пошехонцы не помысливъ о семъ сами, толь полезные и нужные его совѣты приняли съ чувствительнѣйшею благодарностію, и не преминули точнѣйше оные выполнишь. Между тѣмъ проходитъ и еще мѣсяцъ. Въ подовинникѣ одна только скорлупа, а бѣлки и желтки всѣ до одного усижены. Какъ ету прожору, прости Господи, не тр…. Какой-то уже онъ отвѣтъ дастъ? Да полно у плута еще напередъ придумано, какъ отбояриться, и изъ воды сухимъ выдти. Онъ видя бѣду неминучу зажегъ овинъ — вотъ те и концы въ воду; пиши пропало. — Когда на пожаръ народу посбѣжалось, то онъ представившись самымъ нещастнымъ, бѣгалъ около овина какъ отчаянной безъ признаковъ памяти и разума, билъ себя кулаками въ лобъ и брюхо, рвалъ на головѣ волосы, и сплескивая руками, кричалъ изо всего горла: ко! ко! ко! ко! — прибѣжавшіе прежде на пожаръ сжалились глядя на такое его жалостное состояніе, и кое какъ насилу могли изловить его; ибо онъ очень долго не давался въ руки, и такъ какъ матка, растопыря свои, клевалъ и билъ всѣхъ, чемъ ни попало, говорятъ что онъ въ безпамятствѣ довольно у мнимыхъ своихъ злодѣевъ разсадилъ лбовъ и не изъ одного носу клюковной квасъ пустилъ. Но въ такой сильной горячкѣ, какою онъ былъ одержимъ тогда, человѣку все простительно; да и можно ли на полоумномъ что взыскивать? — Етакимъ врагъ представился! — и такъ его схвативъ, одни держали крѣпко накрѣпко, что бы онъ съ горя въ огонь не бросился, а другіе кричали имъ: "дцерзицѣ, дцерзыцѣ, мацирено серче, кажному свое черевя жадобно." Изъ сего видя онъ, что ему бояться нечего, то есть: что въ огонь броситься его не пустятъ, началъ еще болѣе биться, и крича непрестанно свое ко! ко! ко! ко! ко! изъ рукъ всѣми силами въ огонь рваться. И когда уже овинъ сгорѣлъ, то онъ прерывающимся отъ слезъ и тяжкихъ вздоховъ голосомъ говорилъ имъ: "немилосердые! жестокіе! варвары! тигры лютые! дайте мнѣ избавить дѣтей моихъ, родныхъ моихъ, или покрайней мѣрѣ самому погребстись съ ними въ одной могилѣ." Однако Пошехонцы не допустили его насладиться симъ послѣднимъ удовольствіемъ, и изъ добродушія своего старались всѣми мѣрами для облегченія его участи утѣшать его и уговаривать, не воображая себѣ, что тѣмъ растравляютъ только глубокія раны его и умножаютъ мученія. И они дѣйствительно достигли своего желанія; ибо бѣснующійся ихъ чрезъ нѣсколько дней гораздо пооправился какъ отъ болѣзни, такъ и отъ бѣспамятства. Въ сіе время любопытствующимъ, какимъ образомъ загорѣлся овинъ, разсказывалъ онъ слѣдующее: "наканунѣ сего нещастнаго дня — (вздыхая и возводя глаза на палати) всѣ цыпочки мои до послѣдняго вылупились, и какія же были, кабы вы видѣли, миленькія, пестренькія, хохлатенькія, мохнашенькія, веселенькія, хорошенькія — какъ было сердце мое радовалось, утѣшалось! — но одинъ, изъ первенькихъ етакъ недѣлекъ трехъ, или двухъ съ половиною, подошедъ блиско, къ огню, какъ то зажегъ сизыя (плача горько) свои перышки; мнѣ сойти съ мѣста не льзя было; [15] а онъ видно испужавшись бросился бѣдненькой въ свое гнѣздышко, подстилочка въ гнѣздѣ его вдругъ вспыхнула. И я только и помню. Ужъ не знаю, какъ меня самаго Богъ спасъ!" сказавъ сіе зарыдалъ неутѣшимо, и Пошехонцы глядя на него утирали кулаками катящіяся по лицу бурмицкія зерна. Послѣ сего изъ любви и усердія къ добрымъ Пошехонцамъ, также и для оправданія своего принимался было онъ еще разъ десятокъ высиживать для нихъ цыпочекъ; но бѣдному видно съ чьего нибудь глазу, все была неудача. Когда уже совсемъ и все готово, только вотъ что бы выдти съ маленькими своими цыпочками; на ту пору всегда какъ нарочно, и овинъ умудритъ загорѣться: такая напась была бѣдному парню! И если бы ему въ толь бѣдственномъ положеніи не старались подавать потребныхъ утѣшеній, то бы отъ горести давно его въ живыхъ не было. Однако это дѣло пусть будетъ кончено: про одни дрожди не говорятъ трожди.
