ПОСЫЛКА ОДИННАДЦАТАЯ
Быль молодцу не укора, но ему пуще перечосу то, когда говорятъ про него небывальщину. Можетъ быть и про Пошехонцовъ нашихъ иное расказываютъ уже излишнее; чего я по отдаленной древности бытія ихъ рѣшительно ни утверждать, ни отрицать не смѣю, боясь, что бы ихъ ни тѣмъ ни другимъ не обидѣть, хотя думать о семъ такъ и сякъ можно. Въ числѣ таковыхъ сомнительныхъ повѣстей полагаю я для образца двѣ нижеслѣдующія; и ради самаго сомнительства ихъ предложу оныя, какъ можно короче.
1) Похвальный обычай поминать умершихъ примѣчается даже у дикихъ. Любовь и обязанность налагаютъ на оставшихся долгъ сей. — Пошехонцы были не камни; они имѣли сердца также нѣжныя и чувствительныя. Поминать родителей, сродниковъ и друзей всѣмъ людямъ естественно и свойственно; хотя обряды поминовенія не у всѣхъ и не всегда бываютъ одинаковы. У стариковъ, о коихъ здѣсь рѣчь идетъ, между прочимъ былъ обычай поминать родителей киселемъ съ молокомъ; (разумѣется въ мясоѣдные дни, въ посные же вмѣсто молока употребляли они по Христіанскому долгу сыту или овсяной цыжъ); но дѣло не въ етомъ. Я говорю здѣсь о самомъ обрядѣ ихъ поминовенія. Сказываютъ — что они при обѣдахъ на поминкахъ молока на столъ не ставили, а взявъ на ложку киселя прихлебнуть онаго изъ столовой своей ходили въ клѣть или въ подъизбицу, то есть, туда, гдѣ молоко стаивало, сколь бы далеко, высоко или глубоко ето не было. И что будто бы почерпнувъ молока они возвращались къ столу, садились на прежнія свои мѣста, скушивали при общей трапезѣ; потомъ опять взявъ на ложку киселя вставали изъ за стола, ходили вдругоредь за прихлебкой, и паки къ столу возвращались, и сей спасительной променадъ до тѣхъ поръ продолжали, пока опредѣленной для поминовенія кринки и станца не опорожнятъ. — Ежели такое сказаніе справедливо, то должно думать, что они довольно имѣли свободнаго времени и умѣли себя позабавить изрядно. Ибо ету церемонію можно бы гораздо сократить, хотя правду сказать, и тутъ нѣтъ бѣды ни малой.
2) Еще расказываютъ объ нихъ нѣчто удивительное въ разсужденіи кормленія коровы травою. Но сіе не до всѣхъ Пошехонцовъ и не до всѣхъ ихъ коровъ простирается. Одинъ уродъ не дѣлаетъ всей семьи уродами. Посмотримъ дѣла обстоятельнѣе. Потолки на избахъ и тогда для тепла знали насыпать землею, кровли же на нихъ почитай сплошь были позолоченыя, чему еще и нынѣ въ крестьянскомъ быту отъ разныхъ причинъ видимъ тысячи тысячь примѣровъ. — И такъ у кого та изъ нихъ отъ долготы времени, а можетъ быть и несмотрѣнія, подмостки и переплеты кровельные со всѣмъ развалившись, вмѣстѣ съ позолоченою крышкою, прилегли опочить на потолокъ. Хозяинъ зная, что все въ свѣтѣ тлѣнно и непостоянно, смотрѣлъ на превращеніе сіе равнодушно, а другіе и подавно. И такъ мало помалу наконецъ все сгнило, и по сродству своему смѣшалось съ насыпью; отъ чего земля на потолкѣ такъ утучнѣла, что на немъ безъ посѣва выросла пребогатая дикая жатва, или попросту трава, только пресочная и превысокая, безмала почти съ хозяина дому того, которой, надобно вѣдать, хотя по пословицѣ чужія кровли и крылъ, когда своя капала; однако былъ не совсѣмъ бездомовникъ. У него была и коровушка; и для сего то милова живота упустить такого добраго корму даромъ ему не хотѣлось, а какъ достать его, не могъ придумать. Что бы сжать или скосить траву, ему этого не пришло въ башку иль голову; да правду сказать и моды на серпы и косы, какъ мы тотчасъ увидимъ, тогда въ Пошехоньѣ не было. И такъ открываетъ онъ думушку свою тому, другому, третьему, всякому, кто на глаза ни попадется; но совѣты всѣ какъ то неудачны; никто не можетъ потрафить въ его мысли — на конецъ приглашаетъ онъ въ совѣтъ къ себѣ самыхъ столповыхъ мудрецовъ во всей вѣси, кой собравшись къ его воротамъ и глядя на потолокъ, по важности дѣла, трактовали оное со всею тонкостію и напряженіемъ разума, разбирали его со всѣхъ сторонъ, предлагали другъ другу свои мысли съ выразительнѣйшими тѣлодвиженіями, и не нашли лучшаго средства, какъ встащить корову на избу; пусть де она тамъ на всей красотѣ гуляетъ и отъѣдается. — Корму не съѣсть ей до Дмитрова дни; за выгонъ пастуху не платить — а барыша и волковъ бояться нечего. Сказано, положено — перетолковывать тутъ нѣкому да и нечево. — Корова тотчасъ представлена была на лицо — и совѣтники въ тоже мгновеніе принялись за исполненіе своего о ней проекта — какимъ образомъ они ее тащили, я объ этомъ неизвѣстенъ, а вѣдаю только то, что созванною помочью вознесли ее не ниже, коли еще не выше, тельца золотова. Блоковъ и подпругъ нынѣшнихъ у нихъ не было; одна молодецкая силка долженствовала замѣнить всѣ сіи городскія прихоти; да ето и для здоровья лучше. Собственныя руки и илеча служили имъ вмѣсто всѣхъ отъ праздности выдуманныхъ рычаговъ, воротовъ и щуруповъ; и ето гораздо славнѣе для богатырей и рыцарей. — Коровушка на навосельѣ такъ загулялась, что почгаи вдругъ у всѣхъ съ глазъ сгибла. И теперь ее надобно искать на другомъ. Она наѣвшись свѣженькой травки сыскала себѣ мѣстечко и отдохнуть — и гдѣ же, думаете вы? гдѣ потеплѣе, близь лечки въ избѣ, на полатяхъ — самой стало любо — такъ разнѣжилась — и ножки подняла къ верху. Разумѣется, что у хозяина потолокъ на етомъ мѣстѣ былъ очень надёженъ. Еще ето чудо, что они сами не провалились вмѣстѣ съ коровою, то-то бы была комедь! но что ни говори — помочь даромъ нигдѣ не бываетъ; надобно по крайней мѣрѣ за труды почестить хлѣбомъ да солью. Хозяинъ помощниковъ и совѣтниковъ своихъ запросилъ къ себѣ въ избу откушать, чѣмъ Богъ послалъ. Корова забравшаяся туда прежде по прямой лѣстницѣ безъ ступенекъ, услышавъ ихъ голосъ, дала знать своимъ, что и она изволитъ быть тутъ же. Удивленіе и раздабары ихъ при семъ случаѣ я оставляю. — Пришло не до банкету — надобно немножко погодить подавать на столъ кушанье, а сперва корову какъ нибудь выручить; ибо она сердешная между потолкомъ и палатями словно въ тискахъ такъ была сжата, что уже не обыкновеннымъ молокомъ, а прямо доила масломъ и сметаною. Такое бѣдной твари состояніе показалось всѣмъ чувствительно. Однако слишкомъ печалиться и отчаяваться нечево, кто умѣлъ поднять, тотъ и опустить какъ должно не станетъ много спрашиваться. Всякое дѣло мастера боится; а мы своихъ, каковы штукари и проворы, довольно видѣли. И такъ имъ опростать палати отъ коровы для хозяина такая бездѣлица, что и говорить не стоитъ; имъ только подрубить перекладину, а такъ сама спрыгнетъ на полъ; за топоромъ же дѣло не станетъ; безъ него въ крестьянскомъ быту нельзя, безъ косаря же и не подумай; иначе и въ потьмахъ насидишься до сыта. У домовитаго нашего хозяина важивалось и то и другое. Помощники его были тоже не безъ запасу. И такъ кто своимъ, кто хозяйскимъ, начали такъ славно дуванить по перекладинѣ, что всѣ стѣны заходили, какъ живыя. Между тѣмъ какъ одни работали, другіе за бездѣльемъ, произходящимъ отъ недостатка мѣста участвовать въ работѣ, только что на работающихъ, а пуще всего на корову зѣвали, и другъ передъ дружкой пялились къ ней всё ближе да ближе, что бы лучше видѣть, какъ она съ палатей летѣть будетъ. Корова для удовольствія любопытства ихъ, постаралась такъ утрафить, что брякнулась прямо въ лики своимъ зрителямъ, и другихъ изъ братіи ихъ толщею своею такъ изрядно позадѣла, что у нихъ и спектакль выскочилъ изъ ума разума. Впрочемъ главное дѣйствующее лицо, сирѣчь корова, послѣ скачка сего нѣсколько пообробѣла; она сдѣлалась гораздо смирнѣе и ручнѣе прежняго, не бодалась, а только мало дѣло подрягинала ногами и пошевеливалась, голосъ ея былъ тихъ, и непродолжителенъ; но за то она другихъ заставила или научила распѣвать своимъ природнымъ, то есть, ревѣть коровою. Наконецъ предъ глазами всѣхъ спокойно испустила духъ свой. И хотя по пословицѣ, смерть ея была самая красная; однако, когда принялись ее освѣживать, ради одной только шкуры, то хозяйка и на нее глядя ребятишки затянули такой заунывной концертъ, что хоть всѣ изъ избы бѣги вонъ. Самъ Владыка дому до любимой своей покойницы, сколь впрочемъ великодушенъ ни былъ, не могъ смотрѣть на сіе зрѣлище, такъ какъ на свою кровлю. Онъ подхватывая кулакомъ выскакивающія градомъ изъ глазъ бусы, проклиналъ мысленно и свои затѣи и своихъ совѣтниковъ. Однако, чтобы утѣшить плачущихъ дѣтей и жену свою между прочимъ говорилъ имъ: "полно вамъ вопицъ, кормильныя мои — жалобные мои: скороль поздольи всѣмъ намъ такой же конечь будцъ." Такія про штукарей нашихъ обносятся премудрости! — Есть довольно и другихъ подобныхъ симъ обрасчикамъ анекдотовъ, какъ то выносъ дыму изъ избы решетами, обращеніе оглобель назадъ; слѣдовательно и возвращеніе назадъ; воротились! — ха! ха! ха! Какая путешествователямъ слава, и какой же стыдъ и срамъ домашнимъ и сосѣдамъ ихъ дуракамъ; нѣтъ — опять робята назадъ! и проч. и проч. Но я ихъ оставляю, дабы вмѣсто забавы, не навести скуки просвѣщенному читателю чудесностями превосходящими вѣроятіе; однако слѣдующее сказаніе, приносящее не малую честь уму, разуму нашихъ витязей, знатоки древностей признаютъ за истинное и дѣйствительно съ ними случившееся. Утверждаютъ, будто въ Пошехоньѣ, въ первые годы не знали ни серповъ, ни косъ художественныхъ, а все жали и косили своими природными, то есть, хлѣбъ и траву вырывали съ корнемъ руками, или по ихному церебили точно такъ, какъ у насъ огородную зелень полютъ. Однажды вечеркомъ или ночью, только знаю, что это было послѣ Ильина дни забрались къ нимъ въ режь откуда то гости, на добрыхъ коняхъ и съ самыми исправными жатвенными орудіями, ржи нажали, въ снопы связали, на телѣги уклали, да сами только и были, лишь поминай какъ звали; ибо они и дѣйствительно оставили по себѣ поминочекъ, а имянно, серпъ такой острой, какъ бритву. Съ какимъ намѣреніемъ они это сдѣлали, то есть, съ тѣмъ ли, чтобы Погаехонцовъ научить жать, или надъ ними посмѣяться, или же какъ нибудь въ торопяхъ етотъ серпъ забыли, того за достовѣрное не утверждаю. Наутріе приходятъ владѣтели земли на то же самое мѣсто по обыкновенію своему церебицъ рожь, всякой свою, но видятъ, что самыя лучшія полосы такъ очищены, оглажены, какъ Сидорова коза; одни только стебельки торчатъ — ходятъ они по остриженымъ полосамъ и чувствуютъ, что какъ будто кто ихъ за лытки пощипываетъ, оглядываютъ все рачительно, дивятся и не могутъ понять, чтобы ето была за причина. Да и правда, кто чево не видалъ, не вдругъ догадается. Подъ конецъ находятъ они серпъ, и ета окаянная находка разрѣшила все ихъ сомнѣніе. "О! — о! — о! — цервякъ — цервякъ — цервякъ" — кричатъ они благимъ матомъ ударившись бѣжать отъ него, кому куда ближе, и отбѣжавъ на такое разстояніе, гдѣ могли быть безопасны, собрались опять всѣ въ кучку, и уже болѣе не сомнѣвались, что видѣнныя ими на полосахъ чудеса, есть дѣло этой мерской и ненасытимой гадины. "Ахци — хци ребяци! іонъ ентакъ всю росъ подтоцицъ, и всіо, насе Пошехонья будцѣцъ съ голоду омрецъ; надобецъ робяци, какъ нибудцъ сгубицъ его." Все ето хорошо — сказать згубицъ не мудрено. Да какъ? вотъ въ чемъ дѣло. Подойти ближе къ червяку всякой труситъ; на видимую бѣду добровольно лесть никому нехочется. Издали швыряютъ, фуркаютъ въ него всѣмъ, чѣмъ ни попало; но лютая гадина ни съ мѣста, ниже поворохнется, лежитъ себѣ согнувшись боярскимъ слугою, и ухомъ не ведетъ, только что изъ подлобья выглядываетъ, и нажидаетъ, чтобы подскочилъ къ ней какой нибудь вострякъ поближе. Наконецъ безполезно выбившись совсѣмъ изъ мочи, придумываютъ они прибѣгнуть къ своему Догаду, мужу знаками премудрости преукрашенному, которой въ трудныхъ обстоятельствахъ всегда подавалъ имъ благіе и полезные совѣты. Такъ — "давай, восклицаютъ они всѣ, позовіомцѣ суды, Догадця, сцо іонъ намъ скажецъ, такъ тому дцѣлу и быцъ." Вздумано, сказано — сдѣлано; послали за Догадцѣмъ, котораго лишь только завидѣли, и вдругъ бросились къ нему на встрѣтеніе, подхватили подъ руки, и понесли сперва какъ на крыльяхъ; но по мѣрѣ приближенія къ предмету своего ужаса и горя, они умѣряли свою запальчивость, такъ что наконецъ приступая на цыпочкахъ, подводятъ его къ червяку, котораго Догадецъ увидѣвъ, сперва было самъ остолбенѣлъ, но подумавъ нѣсколько далъ совѣтъ такой, чтобы какъ можно имъ стараться, подкравшись къ червяку сонному; (ибо всѣ не исключая и Догадца думали, что онъ облупивъ столько полосъ изволить почивать) накинуть ему на шею мертвую петлю, и потомъ уже спровадить съ камнемъ въ воду. Вотъ собственныя слова Догадцевы: "Давайцѣ ребяци его прицалимъ и сбуркамъ его въ велико ци насе озеро, а то іонъ не токмо сцо росъ, да и головы наси подтоцыцъ." Толь мудрый и спасительный совѣтъ принятъ всемъ собраніемъ съ рукоплесканіемъ и радостію. Теперь они дожидаются только вечера, чтобы червякъ заснулъ покрѣпче, и чтобы напасть на него въ расплохъ, а самимъ между тѣмъ поисправиться. Уже приближилась и сія желанная минута: ибо червякъ подъ вечеръ въ ушахъ ихъ началъ такъ храпѣть, какъ сильной вѣтеръ, съ преужаснымъ ревомъ и свистомъ. Такого благопріятнаго времени къ своему намѣренію они не прозѣвали; напали на червяка соннаго со всѣхъ сторонъ, будучи вооружены дреколіемъ и бердышами, и отваливъ ему напередъ порядочно бока, накинули на него глухую петлю. Бичева была занесена; и такъ припрягшись къ ней съ лямками, тащатъ они гадину топить въ озерѣ, которая и не хотя, толикой силѣ должна была повиноваться. Догадецъ только покрикиваетъ, да погаркиваетъ: о о йіо! разомъ — самому любо — такъ ребяци его приняли дружно — выносятъ какъ на лету — инда ушки смѣются. Однако червяку что то вздумалось поупрямиться; онъ носомъ своимъ захватился за попавшійся на дорогѣ вересовой кустъ, и такъ крѣпко въ него впился, что бичева лопнула, а его не могли скрянуть съ мѣста. Тутъ они, сростивъ бичеву на скору руку и перевязавъ свои лямки, такъ дернули, что онъ съ визгомъ взвился къ верху, и видя свою неминучую въ ярости своей вскочилъ на плеча къ Догацю, и обвившись около шеи, такъ проворно стоцилъ ему съ плечь голову, что никто того и не примѣтилъ. Но пожертвовать одною головою для спасенія цѣлаго общества не есть еще велико. Благо лиходѣй попался въ руки — вотъ это важно! Теперь ужъ онъ не вывернется, какъ бы силенъ и проворенъ ни былъ. Нѣтъ — нашла коса на камень. Уже чудище на берегу озера. Восхищенные радостію Кадмы торжествуютъ свою побѣду и одоленіе лютаго дракона: привязываютъ поспѣшно къ бичевѣ жерновой камень; и забравъ все нужное въ ладію, по общему совѣту проворнѣйшіе изъ нихъ отъѣзжаютъ на средину озера топить гадину. Вотъ ужъ скоро — скоро — ей будетъ кранкенъ — не бось, теперь не станетъ болѣе ржи точить. Проворы бывшіе въ ладіи, боясь руками дотронуться до червяка, сперва бросили въ воду камень: и какъ сеіи притягательною своею силою началъ манить къ себѣ товарища, бывшаго съ нимъ на одной привязи, только что на другомъ концѣ, то послѣдній, не разсудивъ за благо на зарѣ купаться крѣпко ухватился носомъ своимъ за край лодки, такъ что ее вдругъ верхъ дномъ поставилъ, и губителей своихъ первыхъ отправилъ жить вмѣстѣ съ раками. Оставшіеся на берегу, видя все сіе, имѣли причину радоваться но крайней мѣрѣ тому, что проклятаго червяка сгубили: "Слава цеби Господци, говорили они крестясь обѣими руками, сцо не многа потонуло, а то всіо бы насе Посехонья пропало."
