Глава первая
В некотором смысле я Джейкоб Хорнер
В некотором смысле я Джейкоб Хорнер. За преподавание я взялся по совету Доктора; какое-то время я преподавал грамматику в Государственном учительском колледже Вайкомико, штат Мэриленд.
Доктор довел меня до некой терапевтической точки в соответствии с принятым изначально курсом (дело было в июне 1953 года), а потом, когда в один прекрасный день я приехал из Балтимора в Центр Ремобилизации, каковой находился в ту пору невдалеке от Вайкомико, он мне сказал:
— Джейкоб Хорнер, вы не должны больше сидеть без дела. Вам придется найти себе работу.
— Не то чтоб я бездельничал напропалую, — сказал я. — Нанимаюсь куда-нибудь время от времени, работаю.
Мы сидели в Комнате Директив и Консультаций этого самого Центра или, как было принято его называть. Фермы; на теперешней Ферме есть точно такая же, правда, это уже в Пенсильвании. Средних размеров комната, вроде гостиной в обычной квартире, только потолок гораздо выше. Простые беленые стены, на окнах подъемные жалюзи, обычно закрытые, и свет идет от круглой приспособы под самым потолком. Во всей комнате только два стула, белых, с прямыми спинками, друг против друга, в центре, и никакой другой мебели. Стулья стоят очень близко, так что коленями вы едва не упираетесь в колени консультанта.
Чувствовать себя свободно в Комнате Директив и Консультаций никак невозможно. Доктор садится прямо перед вами, слегка расставляет ноги, кладет руки на колени и немного наклоняется вперед. Откинуться назад, съехавши чуть-чуть по стулу, у вас не выйдет, потому что в этом случае ваши колени как раз упрутся в его. Закинуть ногу за ногу, на мужской ли, на женский манер, вас тоже не тянет: если на мужской, так, чтобы левая щиколотка лежала на правом колене, то ваша левая туфля коснется левой же штанины Доктора чуть выше колена и, вероятнее всего, испачкает его белые брюки; если на женский, так, чтобы левое колено покоилось на правом, то кончик вашей туфли уткнется в ту же самую штанину, только ниже, на голени. Сесть боком вам, конечно же, и в голову не придет, а стоит только попытаться расставить колени на тот же манер, что и Доктор, у вас немедленно возникнет пренеприятнейшее ощущение, что вы его копируете, обезьянничаете, словно у вас ничего своего за душой нет и не было. Ваша поза, следовательно (за вами сохраняется видимость свободы выбора, никто ведь не приказывает вам сидеть так, а не иначе, но выбора у вас, по сути, нет никакого, поскольку альтернативы все равно не существует), выглядит так: вы сидите, будто аршин проглотив, на белом стуле, ваша спина и ваши бедра составляют заданный формою стула прямой угол, вы держите ноги вместе, а бедра и голени составляют еще один прямой угол.
Положение рук — отдельная проблема, интересная сама по себе и, на свой лад, даже более сложная, хотя и не столь важная, ибо, куда их ни приткни, Доктора, вероятнее всего, никак задеть не выйдет. Вы можете делать с ними все, что вам заблагорассудится (исключая, естественно, желание опустить руки на колени, как явную имитацию его позы). Я, как правило, не оставляю их надолго в состоянии покоя, давая им на какое-то время застыть в одном удобном положении, а затем переводя в другое. Скрестить, упереть в бока, опустить; уцепиться пальцами за краешек сиденья, положить руки на бедра, или закинуть их за голову, или сплести пальцы на животе — таковы (со всеми возможными вариациями и промежуточными стадиями) основные вполне приемлемые позиции для рук, для ладоней и пальцев, и если я перевожу их из одной в другую, то данное перемещение не есть проявление нервозности или, по крайней мере, уже не есть — после первой полудюжины моих с Доктором встреч; это скорее признание того факта, что, когда перед тобой множество равно желанных возможностей, ни одна из них, буде ты отдашь ей предпочтение, надолго тебя не устроит перед лицом остального, равно желанного множества, хотя по сравнению с любой другой возможностью, если брать по отдельности, она ничуть не хуже.
Мне вдруг сейчас пришло в голову (то есть в 7.55 вечера, во вторник, 4 октября 1955 года, когда я все это пишу, наверху, в спальном блоке), что если принять последнее наблюдение за метафору, то как раз и выйдет история моей жизни в одной фразе — если быть точным, в последнем члене двойного номинативно-предикативного выражения, являющегося, в свою очередь, второй независимой частью этого более чем замысловатого сложносочиненного предложения. Ну, убедились, я и в самом деле преподавал грамматику.
Оно, в общем-то, и не предполагалось, что вы будете чувствовать себя свободно в Комнате Директив и Консультаций, потому что, в конце концов, вы приходили сюда не расслабляться, а за советом. Чувствуй вы себя совершенно свободно, советы Доктора вы стали бы принимать этак между делом, с ленцой, вроде как завтрак, который вам приносит в постель облаченный в ливрею слуга, то есть излишне критично — это взяв, а то отодвинувши в сторону, и ели бы столько, сколько вам хочется, не больше и не меньше. И, ясное дело, подобное состояние духа было бы в Комнате Директив и Консультаций абсолютно неуместным, поскольку здесь не кто-нибудь, а вы сами вверяли себя в руки Доктора; ваши желания подчинены его желаниям, а вовсе не наоборот; и совет дается вам не для того, чтобы ставить его под сомнение или даже просто обдумывать (сомнение есть дерзость явная; обдумывание же бессмысленно), а для того, чтобы ему следовать.
— Это совершенно неудовлетворительно, — сказал Доктор, имея в виду мое тогдашнее обыкновение работать только тогда, когда у меня кончались деньги, и браться в подобных случаях за первое, что подвернется под руку. — С этим пора кончать.
Он сделал паузу и принялся меня разглядывать — такое у него обыкновение, — гоняя сигару из угла в угол рта и показывая розовый испод языка.
— Отныне вам предстоит взяться за труд куда более осмысленный. Карьера, вы понимаете меня? Призвание. Дело всей жизни.
— Так точно, сэр.
— Вам тридцать.
— Так точно, сэр.
— И вы что-то там закончили. А специальность? История? Литература? Экономика?
— Искусства и науки.
— Вы что, специалист-универсал?
— Ну, не так чтобы совсем…
— Искусства и науки! А есть хоть что-нибудь на этом свете, что не являлось бы наукой или искусством? Вы изучали философию?
— Да.
— Психологию?
— Да.
— Политологию?
— Да.
— Так, погодите минутку. Зоологию?
— Да.
— Ага, и филологию тоже? Романскую филологию? И культурную антропологию?
— Это было чуть позже, сэр, в аспирантуре. Если вы помните, я…
— Архх, — сказал доктор, как будто харкнул, чтобы плюнуть на мою аспирантуру. — А искусство взламывать замки вы в аспирантуре не изучали? А искусство адюльтера? А парусное дело? А искусство перекрестного допроса?
— Нет, сэр.
— А эти что, не искусства с науками?
— Я собирался писать магистерскую диссертацию по английскому, сэр.
— Черт вас подери! По английскому чему? Мореплаванию? По английской колониальной политике? По английскому некодифицированному праву?
— По английской литературе, сэр. Но я не закончил. Сдал все устные экзамены, но диссертацию так и не написал.
— Джейкоб Хорнер, вы дурак.
Мои ноги остались стоять прямо передо мной, как и прежде, но я убрал закинутые за голову руки (эта поза, что ни говори, в большинстве случаев предполагает недостаточно серьезное отношение к происходящему) и перевел их в позицию, так сказать, промежуточную: левая рука держится за левый лацкан пиджака, а правая лежит ладонью кверху, пальцы расслаблены, примерно посередине правого бедра.
Немного погодя Доктор сказал:
— Есть ли у вас серьезные причины, которые могли бы помешать вам устроиться на работу в небольшой учительский колледж прямо здесь, в Вайкомико?
В мгновение ока целая армия аргументов против каких бы то ни было попыток устроиться на работу в Государственный учительский колледж Вайкомико предстала перед моим мысленным взором, но в ту же самую секунду напротив выстроилась равная по численности шеренга контраргументов, баш на баш, и вопрос о поисках работы повис сам собой в воздухе, чуть заметно подрагивая, вроде как серединный флажок во время перетягивания каната, если силы обеих команд абсолютно равны. И это тоже, в некотором смысле, история всей моей жизни, неважно, что она не похожа на ту, предыдущую, несколькими абзацами раньше; спустя какое-то время после этого самого собеседования, когда мы логически дошли до мифотерапии, я начал понимать, что одна и та же жизнь способна втиснуться в огромное множество историй — параллельных, концентрических, взаимозависимых или каких там еще, на ваше усмотрение.
