— О! Это же ты! — Нелли говорю.
Серьезно отвечает:
— Может быть!
Уже шептала мне в прошедшие ночи о борении в бездне высших сил — мужского вихря Янь с женским Инь. Янь настойчиво входил в Инь, Инь яростно отвечала — и снова поехало: на всю ночь!
Временами я, полностью уже себя забыв, слыша лишь ее шепот, ползал по болотам, ловил водяных крыс, приползал к ней, и тут же сдирали шкуры, тут же набрасывались друг на друга!
Утро вообще наступит когда-то? Все длится ночь — и снова: крик раненой оленихи несется над озером!
И — трусливая мысль во время полета где-то под потолком:
«Что же это она делает? Рассекретит же базу!»
И снова — крик.
И снова шаманила, нашептывала о непонятном, но знакомом откуда-то: символизм человеческого тела, рыбий символ Христа, каббала, космогония, дерево Исирот!
Еле вырвался на любимую работу из этой кабалы!
Вхожу в проходную. Геныч мрачно кивает в сторону — пройди, надо поговорить. Сам же я в охрану и устроил его — вот он и «охраняет» теперь!
Сели на железные стулья.
— Есть тема,— Геныч сурово произносит.
— Слушаю тебя.
— Если этот твой дружок… Рома… будет продолжать интересоваться тем… что абсолютно его не касается… мы его с орлятами так отволохаем — век не забудет! Так и передай.
Подслушали наш разговор на озере?.. Как? Может — через кастрюлю, может — кастрюля была микрофоном? Дикие мысли.
Потрясенно смотрю на Геныча. Потрясен.
Во-первых — его жестокостью: отволохаем! Своего же друга!
Во-вторых — его же мягкостью: отволохаем! За вражескую деятельность — всего лишь?
Все тут перевязаны между собой, надо понимать?
— И вообще со своим окружением разберись! — поглядывая на экраны, Геныч говорит.
— Ты… о ком?
— Не понимаешь будто? А кто сейчас… особенно ногами, окружает тебя?
— Думаешь?
— Случайных тут не бывает! Обычной бабе позволят шкуры драть здесь, в центре укрепрайона?
— Обычной я и не считаю ее…
— И не считай! — Геныч усмехается.
Вечером возвращаюсь домой — Ромкин «фольксваген» стоит! Может, и не только «фольксваген»?
Врываюсь в избу: она сидит на диване, голые ноги сложив… Наездница! Задрыга!
— Ну, что? Дружок твой проинструктировал тебя? — нагло спрашивает Ромка, развалясь в кресле.
«Да-а!..— Гляжу на них.— За такую ли свободу мы боролись?!»
— Ну, что? Вернулся забрать ее? «Такая корова нужна самому»? Или «книга» важней? — начал я выступление.
— Угадал — я уезжаю,— говорит Нелли. Срывает с распялок вонючие шкуры, запихивает в мешок.
— Петрович! Принимай гостей! — Коля-Толя является с очередным покойником.
Только он нас и «примирил»! Ромка сразу же брезгливо уехал.
Она в светелку по лесенке поднялась, закрылась, а я после поминок рухнул внизу.
Просыпаюсь в полной тьме — она трясет меня за плечо.
— А?.. Что?!
— Он ходит.
— Кто он?
— Он… По лесенке ко мне поднимался. Ступени прогибались.
— Деформация металлов…
— Они по очереди прогибаются! О! — схватила меня за плечо.
И я вижу, как Он спускается по винтовой лестнице вниз: верхняя ступенька просела, за ней — вторая… ну… ну! С нетерпением уже ждешь… Третья! Не видно никого, лишь — ступеньки.
Причем так медленно это происходит, что ясно — нечеловеческое это существо… и в то же время что-то еще явно человеческое в этой «походке»! Предпоследняя ступенька… последняя… и какой-то леденящий холод прошел сквозь нас — и ушел.
Медленно — почти так же, как Он — поднялись по лестнице, осторожно легли. И только чуть пригрелись, успокоились, что-то громко брякнуло внизу! Сердце сразу оборвалось.
— Лежи,— шепнул ей.— Я посмотрю.
Осторожно выглянул из окна: сияние! В кухне на первом этаже свеча горит!
Спускаюсь по винтовухе… так же медленно, как Он. Стою, затаив дыхание, потом резко распахиваю дверь в кухню.
В качнувшемся свете свечи — тени прыгнули — сидят за столом двое: один знакомый, другой — вовсе незнакомый! Причем — иностранец! Объяснить это трудно, но отличить их легко! Ну, хотя бы по тому, как этот — высокий, рыжий — пружинисто вскочил, вежливо поклонился… Иностранец в центре укрепрайона! Ни фига себе! Вот они — шаги прогресса, разрядка! Второй, как и положено нашему, сидит, развалясь, и на мое появление практически не реагирует. Мальчик Богдан. Новый местный миллионер. Родители — агрономы, скромнейшие люди! Откуда взялось? Начал с того, что у местных старушек скупал лечебную траву пижму, увозил ее в город. Теперь построил каменный особняк и торгует уже не пижмой, а чем-то другим. Международные, стало быть, контакты?
— Мистер Карпентер! — рыжий вежливо представляется.
…Плотник, стало быть, по-нашему? Ну что же, плотники нам нужны!
Богдан — будка, как кирпич — снисходительно мне объясняет, что мистер Карпентер — гинеколог, а поскольку Люська его беременна, привез гинеколога. Из Америки — ближе как-то ему уже неловко.
Ясно. А теперь как бы развлекает его, показывает ночную местную жизнь на моем примере. Правда, как-то моего согласия забыл попросить, но это мелочь.
— Я ему сказал, что ты стихов знаешь, кучу — прочти парочку! — Богдан говорит.
Как-то такая смесь поэзии с гинекологией возмутила меня.
— А может быть, все-таки лучше завтра утром? — говорю.— И желательно — предварительно договорившись.
— Так уже, да? — Богдан даже приподнялся.— Ты знаешь, кому это говоришь?
— Да приблизительно знаю. Так что — пойдите вон!.. Надеюсь, он не понимает по-русски?
— Хи из крези! — Богдан, усмехаясь, Карпентеру говорит, и они выходят. Богдан с кривой улыбкой, мистер Карпентер — с абсолютно счастливой.
Богдан подсаживает Карпентера в свой бандитский броневичок, забирается сам в кабину и оттуда кричит:
— Учти, это тебе не пройдет! Я тебя достану! И блядь твою!
Иллюминация на его кузове пару раз меняется, и он отъезжает.
Я стою, оцепенев, медленно соображаю: кого же это он блядью назвал? Наконец, сообразив, прыгаю на своего «ослика», врубаю скорость, вылетаю на дорогу. Его задние огни далеко уже! Хорошая у него машина для труса! Я яростно хохочу.
За горбом он вообще скрывается. Вылетаю на горб!.. Скрылся! Медленно еду… такого звездного неба давно не видал! Метеорит чиркнул, как спичкой.
Ага! Вынырнул он! Лечу туда, на дикой скорости влетаю в Плодовое — и в упор ослепляет свет его фар. С выключенными поджидал! Желтые галогенные фары, одна яркая, другая чем-то залепленная, словно гноящаяся… уже не свернуть!
Перед фарами тускло светится высокий бампер — как бы изогнутая никелированная толстая кроватная спинка.
Бэмц!
Последнее, что вижу в упор,— лбом моим окровавленные разбитые часы на щитке: 23.28. Совсем не поздно еще!
Сияние. Простор. А где же флейта?.. Засипела наконец — на этот раз ближе! Сердце как бы заколотилось — хотя тела нету! Сипение будто бы приближается… Неужели встретимся?
А как же она? Делаю резкий рывок, непонятно какими органами, и пикирую с какой-то страшной высоты к моей избушке, влетаю в сенцы. Что-то не то!..
Понятно, что не то: не чувствую запахов! И еще мелочь — меня нет! Поднимаюсь наверх, меня нет — только тончайшие, чувствительнейшие ступени из меркурина слегка проседают по очереди… первая… вторая… третья… четвертая… Дверь. Дергаю. Закрыто! И явственно чувствую: за ней — ужас. Прохожу с к в о з ь нее. Нелли нет. Вот — отскочив в ужасе, дрожит в углу, в коротенькой рубашке в горошек. И только губы шевелятся, и я чувствую — произносят: «Ты?..» И последнее потрясение — на будильнике 23.25! На три минуты р а н ь ш е.
И — долгая тьма. Открываю глаза. В машине. Авто мое завалилось набок — по тому чувствую, что голова моя налилась. С трудом поворачиваю ее, шевелю губами… осторожно сплевываю изо рта острые дребезги. Резко вверх перед глазами, как Александрийский столп в Питере, поднимается освещенная задранной фарой сосна. Вырулил?… Как? Когда?
Вылезаю, ссыпаю с себя стекла… очухиваюсь. Соленый вкус на губе… Значит — жив!?
Размотал, покачиваясь, трос, закинул на ствол — сам себя, как Мюнхгаузен, вытащил из болота.
Еду обратно. Ветер полощет волосы — лобового стекла-то нет! Забираюсь на горку — работает только первая скорость. И вижу, как в сказке: избушка моя сияет, вся в огнях! Коля-Толя, наш бог света, дизель свой выключает где-то около восьми — дальше лишь по спецзаказу. Иногда, где-то около шести, зловеще подмигивает: мол, хочешь нормально доужинать — неси бутыль, а не то погружу все в первозданную тьму на фиг! Сутенер-электрик, как я его зову.
А такое вот ночное сияние он устраивает лишь в одном случае: когда покойник. Обмывание, похороны, поминки! Это — праздник его, не жалеет горючего. Электрик-некрофил.
