— Как поживаешь, малыш? — сказал мистер Уилкинс.
— Я не малыш, — ответил я, — я мальчик. Вы думаете, может быть, что я мальчик-с-пальчик или другой какой карлик?
Он засмеялся. Я спросил его:
— Что это у вас так блестит, когда вы смеетесь? Верно, золото, как то, которым зубной врач запломбировал зубы Бесс?
— Ты забавный мальчуган, — сказал он, но уже больше не смеялся, так что я не мог видеть той штуки, что так блестела у него во рту.
— Вы тоже забавный, — сказал я. — Что это у вас с глазом? Он совсем не двигается; верно, он из стекла?
— Дерзкий мальчик, — сказала Бесс. — Иди прочь, не то я скажу маме.
Я отошел, но сейчас же вернулся, потому что мне хотелось знать, почему у мистера Уилкинса не шевелится глаз; я стоял и все смотрел на него. Бесс говорила потом, что ей просто хотелось бежать из комнаты.
— Жоржи, — сказала она сладко, как торт, — скажи, пожалуйста, Бетти, чтобы она принесла пирожных и лимонаду.
Я сказал и опять вернулся, и еще пристальнее стал смотреть на него, потому что не мог понять, что такое с его глазом. Волосы у него совсем рыжие. Бесс извинилась, сказав, что выйдет на одну минуту в другую комнату, а когда вернулась, сказала: «Жоржи, тебя зовет мама». Пришлось идти, а мама сказала мне, что «ужасно невежливо так в упор смотреть на гостей».
— Но мама, — сказал я, — почему он не заводит свой глаз ключиком, чтобы он двигался, как другой?
Большие ужасно неразумны с детьми. Вместо того, чтобы объяснить, она сказала:
— Тебе пора спать, Жоржи!
* * *
Мистер Уилкинс приходит аккуратно через день, по вечерам. Доктор и Сузи сидят в одной комнате, а он с Бесс — во второй. Почему они не сидят все вместе? Мистер Уилкинс хочет завтра после обеда ехать кататься один с Бесс. Мне кажется, они могли бы спросить меня, не хочу ли и я поехать с ними? Я думаю, что поеду! Ужасно было бы потешно залезть под сиденье и подслушать, что он будет говорить — у него такой писклявый голос.
Попробую это устроить. Я взял бы с собой Джонни, но не хватит места. В четыре часа мистер Уилкинс подъехал к дому в двухколесном шарабане, на черной лошади с золоченой сбруей. Я стоял у другого угла дома и наблюдал, а когда он на минутку вошел в сени, чтобы сказать, что он приехал, я прыгнул в экипаж, залез под сиденье и опустил кожаный полог, так что меня нельзя было видеть. Мои колени были ужасно стиснуты. Я лег поудобнее и притих, как мышь, пока они садились. Он потянул вожжи, и мы поехали. Лошадь полетела, как стрела, и мы отъехали миль на восемь от города. Я ужасно жалел, что поехал с ними, потому что очень устал, стиснутый в тесном ящике. О, как все у меня болело! Когда стало прохладнее после захода солнца, лошадь шла уже не так скоро; она плелась так медленно, что я думал, вот-вот сейчас умру. У меня была с собою целая пачка ракет и несколько спичек в кармане, но я хотел сперва слышать, что он ей будет говорить, а потому еще не пускал их. Я так устал, что не мог думать даже о том, одинаковые ли у него глаза.
— Дорогая, дорогая моя Бесси! — сказал он, как будто она была шестимесячный ребенок.
Моя сестра не отвечала ни слова.
— Вы не сердитесь на меня?
Как будто было из-за чего сердиться! Верно он думал, что такой старой девице понравится, что с нею обращаются, как с маленьким ребенком. Но потом он наговорил такую кучу сладких слов, точно Бесс представляла из себя целую кондитерскую. Никогда не слышал ничего подобного. Я подумал: «Мистер Уилкинс, если бы она таскала тебя за уши так, как меня, ты бы не назвал ее голубкой или ангелом».
Эти девочки, которые угощают своих маленьких братьев пинками и дают им тумака, никогда не злятся, когда напроказят большие мальчики; это уж я заметил, но решил, что лучше не скажу ему этого, пусть он ее берет, если уж он такой дурак.
— Торговля мануфактурой идет теперь хорошо, — сказал он после того, как более двенадцати раз назвал ее ангелом, — и я думаю, мы можем сыграть свадьбу под Новый год.
Тогда Бесс сказала:
— Я никогда не одобряла долгих помолвок, Чарльз, и если вы думаете о Новом годе, то я постараюсь приготовиться к этому времени.
Потом они одну или две минуты не говорили ничего, и я услышал какое-то щебетанье. Может быть, это заскрипело колесо. Я так думаю. Колени мои так болели, что и не могу сказать. Я так прозяб и так проголодался, а мои локти были так стиснуты, что я решил испугать мистера Уилкинса, чтобы он соскочил с экипажа.
— Под сиденьем что-то есть, — сказала Бесс. — О, Чарльз, должно быть, это собака!
— Не бойтесь, — сказал он, — я собственной жизнью готов вас защ… Ай, ай, что бы это могло быть?
— О, остановите лошадь, дайте мне слезть! — закричала Бесс.
— Я сейчас посмотрю, что это такое, — сказал мистер Уилкинс.
Он пощупал под сиденьем. Его рука коснулась моих волос. Я укусил его за руку, чтобы он подумал, что это собака.
— Это собака! — закричал он. — Бешеная собака! Она укусила меня! О-о, теперь я сойду с ума!
С этими словами он выскочил с экипажа и оставил в нем сестру одну (это доказывает, как сильно он ее любил).
«Теперь как раз время для потехи, — подумал я. — Он не сядет больше в шарабан. Я испугаю лошадь, она понесется вместе со мной и с Бесс, а потом я вылезу и остановлю ее».
Я зажег спичку, поднес ее к ракете для фейерверка, которую захватил с собой, и бросил под ноги лошади: та поскакала, как черт.
Ракета была славная — пш-цш-пш-цш-кррррр — крах! Бум! Бум!
Реклама! Реклама! Фейерверки Пейна
Бесс визжала, мистер Уилкинс что-то кричал, лошадь бежала карьером — никогда еще мир не видел ничего подобного! Я сам испугался ужасно. Я вылез и схватил вожжи, но упустил их и они упали вниз, под лошадь; было уже темно, как в бочке с дегтем. Я так и ждал, что мы оба убьемся. Бум-бурум-бум! — катили мы одну милю за другой.
Мистер Уилкинс остался на дороге далеко-далеко. Бесс взвизгивала при каждом скачке лошади. Действительно, это было ужасно. Наконец, мы приехали в город, где уже были зажжены огни. Люди выбегали и хотели нас остановить. Через минуту лошадь вбежала прямо в конюшню, откуда ее взяли. Разве это была не умная лошадь? Там она стала, как вкопанная, и только дрожала.
Нам помогли выйти из экипажа. Тогда я сказал Бесс:
— Зачем ты кричала? Ведь было же не так опасно.
— Жоржи Гаккетт, это ты? Я все время думала, что там бешеная собака, которая хочет меня укусить. Отчего же был такой треск? Мне еще никогда в жизни не было так страшно! Ты негодный, гадкий мальчишка! Ты мог убить меня! Я, кажется, никогда не оправлюсь от этого вечера! О, какое чудо, что нас не разбило на десять тысяч кусков! Ах, мне дурно! Мерзкий, скверный, беспокойный мальчишка, смотри, что ты наделал! Вот папа тебе задаст!
— Я не хотел сделать ничего дурного, — сказал я, — я полез под сиденье, чтобы послушать, что скажет мистер Уилкинс. Я думаю, что если бы я назвал девочку ангелом, то не соскочил бы с шарабана и не оставил бы ее одну с бешеной собакой. Ого, а он получит водобоязнь? Он, может быть, уж заболел ею, он так сильно укушен! Может быть его глаз зашевелится, когда с ним сделаются судороги? Если он взбесится, то, надеюсь, еще до Нового года, Бесс.
Я не мог докончить, потому что она рукою закрыла мне рот. Люди ухмылялись, а я должен был идти домой, потому что Бесс меня тащила.
Когда мы вошли, все сидели за чаем. Там так хорошо пахло, а я был так страшно голоден, но у меня было тяжело на сердце — я знал, что мне опять достанется.
— Решительно неисправим! — сказал папа, когда Бесс кончила свой рассказ. — Ты пойдешь спать и подождешь, пока я не приду и не разделаюсь с тобою.
Когда я медленно поднимался по лестнице, то услышал, как Сью с доктором хохотали до упаду — не знаю, над чем. Около девяти ко мне пришла Бетти и принесла вкусный горячий ужин. Бетти просто сокровище. Она тоже терпеть не может мистера Уилкинса, еще больше, чем я. Она говорит, что просто ужасно, как часто я попадаюсь — такой невинный маленький мальчик, который хотел бы быть примерным. Она рассказывала мне, что мистер Уилкинс только что вернулся весь в грязи и с разорванными сапогами: он разорвал их, когда выскакивал из экипажа. Я спросил, не зашевелился ли его стеклянный глаз.
А она сказала, что попросит маму сказать папе, чтобы он на этот раз не наказывал меня.
Ну, до свиданья, мой дневник. Я рассказал тебе все мои надежды и опасения, как говорит Лили в своем дневнике. Милая Лили, у тебя теперь свой дом. Я навещу ее на будущей неделе, если переживу сегодняшнее наказание. Я слышу на лестнице шаги отца — прощай, мой дневник!
У меня явился план, как удрать. Я расскажу его тебе. Я спрячусь в нижний ящик письменного стола, там он не будет меня искать. Бетти оставит ящик немного приотворенным, чтобы я мог дышать. О, какая потеха провести папу! Если бы я не чихнул, он не нашел бы меня ни за что на свете. Почему это непременно чихаешь, когда вовсе не хочешь? Чиханье обошлось мне дорого. У меня еще две толстые пачки ракет — месть сладка. Не будь я Жоржи Гаккетт, если папа в эту ночь не проснется, а мама не спросит: «Что это, землетрясение?»
