(Сей фантастический сюжет Ренни начала очень спокойно, но с каждой фразой напряжение росло — он и построен-то был с одной-единственной, совершенно очевидной целью: хоть как-то уравновесить постоянную необходимость лгать, — покуда под конец весь ее свежеобретенный внешний самоконтроль не рухнул и она не начала захлебываться слезами.)
— …и чтобы я могла стать такой же сильной, как он, и сильнее всякого, кто на самом-то деле даже и не настоящий!
Но сильней она от этого не стала. Я погладил ее по голове. Ее била дрожь, и стучали зубы.
— О господи, вот если бы Джо был тут! — выкрикнула она.
— Я знаю, что бы он сказал, Ренни. Слезы к делу не относятся: ты просто уходишь в сторону от решения проблемы. Вся эта придумка насчет дьявола чересчур проста. И позволяет тебе от меня отделаться под абсолютно ложным предлогом.
— Ты ненастоящий, нереальный, а Джо настоящий! Он каждый день один и тот же человек, совершенно! Он правильный! Вот в чем разница.
Она сидела на земле, уронив голову на колени, и я гладил ее волосы.
— А я неправильный, — сказал я.
— Да!
— А как насчет тебя?
В ответ она быстро мотнула головой.
— Не знаю. Джо достаточно силен, чтобы заботиться и обо мне тоже. Это не мое дело.
Чушь полная, и мы оба это поняли. Я, вместо ответа, снова стал гладить ее по голове, и ее опять передернуло. Так мы и сидели минут, наверное, пять, не говоря ни слова. Потом Ренни встала.
— Я очень надеюсь, что ты знаешь, что делаешь с нами, Джейк, — сказала она.
Я промолчал.
— Джо — он достаточно реален, чтобы справиться с тобой. Он настолько реален, что его хватит на нас обоих.
— Ничто плюс один будет один, — с готовностью согласился я.
Ренни поджала губы и нервически потерла рукой живот.
— Ты прав, — сказала она.
Но самое неожиданное случилось потом. Мы поставили лошадей в стойло и, не говоря лишних слов, поехали к дому. Было такое чувство, как будто множество самых разных предметов, идей и ощущений повисло в состоянии зыбкого равновесия — быстро сгущалась тьма на фоне пустого из конца в конец летнего неба, и в самой этой бесшумной деловитой поспешности чудился едва ли не отзвук гигантского коловращения Земли, — и хотелось быть тихим, потому что единое слово могло вдруг вышибить космос из от века заведенного порядка. Когда мы остановились у дома Морганов, было уже темно, и я отконвоировал Ренни через темную лужайку.
— Джо дома, — сказал я, заметив свет сквозь закрытые жалюзи гостиной. И, услышав, как шмыгнула в ответ Ренни, понял, что она и в машине тоже плакала.
— Тебе, наверное, лучше не входить прямо сейчас, давай подождем пару минут, а, как ты думаешь?
Она ничего не ответила, однако, дойдя до самого крыльца, остановилась, и мы постояли немного в темноте. Дотрагиваться до нее мне не хотелось. Я покачался немного на пятках, напевая про себя: Пепси-кола в точку бьет. Потом заметил, что, хотя жалюзи и были закрыты, опущены до конца они не были: свет пробивался наружу сквозь щелку в полдюйма толщиной вдоль подоконника.
— Хочешь, пошпионим? — шепнул я Ренни на ухо, поддавшись минутному порыву. — Давай, это же здорово! Наблюдение животных в естественных условиях обитания.
Ренни ошарашенно поглядела на меня.
— Зачем?
— Ты хочешь сказать, что никогда ни за кем не подсматривала — если человек один? Это же такой кайф! Ну, давай, пакостить так пакостить! Ничего более подлого по отношению к другому человеку и сделать нельзя!
— Джейк, ну и дрянь же ты! — прошипела Ренни. — Он просто читает! Ты что, первый день с ним знаком?
— В смысле?
— Настоящие люди, когда одни, такие же, как всегда. Никаких масок. Они аутентичны, понимаешь: что ты видишь, то и есть на самом деле.
— Чушь собачья. Аутентичных людей не бывает. Давай глянем.
— Нет.
— А я гляну. — Я подкрался к окну, нагнулся и заглянул в гостиную. И тут же обернулся к Ренни.
— Ну что там? — прошептала она.
— Сюда, быстро! — Пакостник должен пакостить: вот я и напакостил.
Она нехотя подошла к окну и пристроилась рядом.
Это и впрямь величайшая мерзость — подглядывать за человеком, который знает, что он совершенно один. Джо Морган, вернувшись со своего бойскаутского мероприятия, и в самом деле, скорее всего, собирался почитать, потому что на столе и на полу у книжного шкафа лежали раскрытые книги. Но Джо не читал. Он стоял точно в центре пустой просторной комнаты, одетый в форму, и отточенно и четко выполнял команды. Кру-гом! Нап-право ррав-няйсь! Смирно! Вольно! Он отдавал честь, резко, лицо его горело, и кончик языка был высунут наружу, а потом он принялся скакать по комнате — вертясь, делая пируэты, кланяясь, подпрыгивая, вскидывая ноги. Я смотрел как зачарованный, потому что, наверное, даже в самые мои дикие минуты (а у холостяков такие случаются) мне до него было далеко. Ренни дрожала вся, с головы до пят.
Ага! Джо поймал свой собственный взгляд в маленьком настенном зеркале. Что? Чтэ-э? Эй, ты там! Он подошел поближе, сделал реверанс, и приблизил лицо к самому стеклу. Мистер Морган, не так ли? Как она жизнь, мистер Морган? Бла блу бла. Уу-у-у бла-блу слву-арп. Он корчил самому себе рожи, оттягивая уголки глаз, разблублепливая губы в стороны, напузыривая щеки. Миффер Моргл. Ньейнг ньянг ньюмпф. Вглиббл вглоббл вглап. Вглигги блуу Фслаки фслаки фею.
Он подтолкнул очки по переносице вверх. Услышал что-то? Да нет. Он вернулся к письменному столу и вроде как сел за книжки, повернувшись к нам спиной. Спектакль, судя по всему, был окончен. Хотя — погодите-ка, один момент — ну, точно! Он повернулся совсем чуть-чуть, и мы увидели: заткнув старательно кончик языка в угол рта, Джо мастурбировал и ковырял при этом в носу. И напевал, должно быть, в такт задорную песню.
Ренни была уничтожена. Она закрыла глаза и прижалась лбом к подоконнику. А я стоял с ней рядом, вне пробивавшейся из ярко освещенной комнаты полоски света, и гладил, гладил ее по голове, нашептывая ей на ухо на том лишенном грамматики и слов безумном языке, которому она меня обучила, чтобы успокаивать лошадей.
Глава шестая
В сентябре настало время повидаться с Доктором
В сентябре настало время повидаться с Доктором еще раз: и как-то утром, в первую же неделю месяца, я поехал в Центр Ремобилизации. Погода была чудесная, и изрядное число других его пациентов, весьма немолодых мужчин и женщин, принимали воздушные ванны, рассевшись рядком у самого крыльца кто в креслах-каталках, кто в допотопных камышовых креслах. Как обычно, глядели они на меня исподлобья: любого рода визитеры, в особенности же визитеры моих лет, на Ферму забредали нечасто и прием встречали отнюдь не самый сердечный. Не обращая внимания на их суровые взгляды, я пошел засвидетельствовать почтение миссис Доки, сестре-регистраторше. Я нашел ее в приемной, Доктор был там же.
— Здравствуйте, Хорнер, — просиял Доктор.
— Здравствуйте, сэр. Добрый день, миссис Доки.
Миссис Доки, большая мужиковатая баба, кивнула в ответ, как то и было у нее заведено, не говоря ни слова, а Доктор велел мне подождать его в Комнате Директив и Консультаций, каковая, вместе со столовой, кухней, приемной, ванной и Комнатой Процедур, занимала первый этаж этого старого каркасного дома. Верхний этаж переделали — убрали перегородки между бывшими там когда-то спальнями и сделали два больших дормитория, мужской и женский. У Доктора наверху тоже была своя маленькая спальня, а еще там были две ванных комнаты. Я тогда и понятия не имел, где спит миссис Доки, да и вообще, ночует она на Ферме или нет. Она была женщина до крайности необщительная.
В первый раз я встретил Доктора по чистой случайности — по счастливой случайности — 17 марта 1951 года в помещении, которое на Пенсильванском вокзале в Балтиморе считается главным залом ожидания. Произошло это на следующий день после моего двадцать восьмого по счету дня рождения; я сидел на одной из вокзальных скамеек, и рядом со мной стоял чемодан. Я пребывал в необычайнейшем из состояний: не мог пошевелиться. За день до этого я выписался из бывшей своей меблирашки в «Брадфорде», заведении гостиничного типа на углу Сент-Пол и Тридцать третьей, принадлежавшем университету Джонса Хопкинса. Я жил там с сентября прошлого года, когда, безо всякого энтузиазма, поступил в аспирантуру и начал работать над диссертацией, которую должен был, согласно учебному плану, закончить к июню следующего года.
Однако 16 марта 1951 года, сдав устный экзамен, но даже и не приступив еще к работе над самой диссертацией, я собрал чемодан и съехал с квартиры, чтобы просто куда-нибудь прокатиться. Приучившись с недавних пор не слишком интересоваться причинами и биографическими подробностями, я склонен приписать сей порыв обычному именинному синдрому, той разновидности сплина, которая близко знакома достаточно большому количеству людей, что, в свою очередь, освобождает меня от необходимости давать дальнейшие пояснения. Именинный синдром, скажем так, напомнил мне, что у меня нет никаких самоочевидных причин издеваться над собой, чем я, собственно, и занимался вплоть до семи часов вечера 16 марта 1951 года. В кармане у меня было тридцать долларов и еще какая-то мелочь; упаковав чемодан, я взял такси, доехал до Пенсильванского вокзала и встал в очередь к билетной кассе.
