— Слушаю вас? — сказал кассир, когда очередь дошла до меня.
— Хм — вам это может показаться театральным, — сказал я, несколько смешавшись, — но у меня тридцать долларов или около того, и я хочу куда-нибудь уехать. Не будете ли вы так любезны сказать мне, докуда я могу добраться с этой станции, ну, скажем, за двадцать долларов?
Кассир не выказал ни тени удивления. Он подарил меня понимающим, если не сказать сочувственным, взглядом и сверился с чем-то вроде таблицы.
— Вы можете доехать до Цинциннати, штат Огайо, — сообщил он. — Можете доехать до Крестлайна, штат Огайо. Так, поглядим еще — вы можете доехать до Дейтона, штат Огайо. Или до Лимы, штат Огайо. Вот, кстати, славный городишко. У моей жены родственники как раз живут неподалеку от Лимы, штат Огайо. Хотите туда?
— Цинциннати, Огайо, — неуверенно повторил я. — Крестлайн, Огайо; Дейтон, Огайо и Лима, Огайо. Огромное вам спасибо. Я еще подумаю, а потом подойду за билетом.
Итак, я отошел от окошка билетной кассы и сел на скамейку в самом центре зала ожидания, чтобы принять решение. Вот там-то у меня и вышли все мотивы, вроде как в машине кончается бензин. Причины ехать в Цинциннати, Огайо, у меня не было ровным счетом никакой. Как и причины ехать в Крестлайн, Огайо. Или в Дейтон, Огайо; или же в Лиму, Огайо. Не было также причин ехать обратно в «Брадфорд», как, по большому счету, и вообще куда бы то ни было ехать. Причин не осталось никаких и ни для чего. Мои глаза — если воспользоваться несколько неточным наблюдением Винкельмана насчет глаз античных статуй — были слепы для здешнего мира, глядели в вечность, созерцали конечные пределы, а если уж доходит до такого, резонов делать хоть что-нибудь просто не существует — даже сфокусировать глаз и то незачем. Кстати, может быть, именно по этой причине статуи и стоят себе смирно. Болезнь, называемая космопсис, то бишь космическое зрение, овладела мной. Когда на тебя такое находит, чувствуешь себя примороженным, совсем как лягушка-бык, которой фонарь охотника ударит прямо в глаза, вот только при космопсисе нет никакого охотника и нет хватательного движения руки, чтобы прервать состояние транса, — есть только свет.
Вокруг меня суетились близорукие твари, вбегали и выбегали из дверей, ведущих на платформы; поезда прибывали и убывали в неизвестную мне даль. Женщины, дети, торговцы мелочным товаром, солдаты и носильщики неслись через зал ожидания, пытаясь поспеть к отходящему поезду, а я сидел, недвижный, на скамье. Чуть погодя Цинциннати, Крестлайн, Дейтон и Лима выветрились у меня из головы, и место их заняла ключевая фраза, камертон моего сознательного бытия, Пепси-кола в точку бьет, произносимая — про себя, естественно — медленно и с подвыванием, на манер оракула. Потом и она, в свою очередь, растаяла во мгле, и ничто не пришло ей на смену.
Если вы похожи на бродягу, вряд ли вам удастся спокойно провести всю ночь на вокзальной скамье, даже и на самом оживленном терминале, однако если вы одеты более или менее прилично, имеете при себе чемодан и сидите прямо, ни полицейские, ни станционный персонал вас не тронут. Я сидел на том же самом месте, в той же позе, когда на следующее утро до чумазых вокзальных окон дотянулось солнце, и, согласно природе недуга, наверное, просидел бы так до второго пришествия, если бы где-то около девяти утра юркий маленький человечек лет пятидесяти не остановился прямо напротив меня и не уставился мне прямо в глаза. Он был лысый, темноглазый, фатоватый, он был негр, он носил седоватые усики и щегольской твидовый костюм. Тот факт, что мои зрачки даже и не дрогнули под его взглядом, сам по себе весьма показателен, потому что в обычном состоянии посмотреть незнакомому человеку прямо в глаза вещь для меня почти невозможная.
— А не вас ли я видел на этом самом месте вчера вечером? — спросил он голосом громким и резким. Я не ответил. Он подошел поближе, наклонился к самому моему лицу и поводил у меня перед глазами указательным пальцем, дюймах в двух, не дальше. Но мои глаза не стали следить за пальцем. Он сделал шаг назад, оглядел меня эдак критически, а потом вдруг щелкнул пальцами прямо у меня перед носом. И я невольно моргнул, хотя головой и не дернул.
— Ага, — сказал он и еще раз меня оглядел. — И часто это с вами бывает, молодой человек?
Именно из-за резкости и уверенности его тона, вероятнее всего, во мне и набухло, подобием отрыжки, ответное нет. И, подавив сознательным усилием воли желание выпустить его наружу (по большому счету, опять-таки, не было никаких особенных причин вообще отвечать на вопрос), я уже понял, что с этого момента искусственно поддерживаю вполне естественное дотоле состояние неподвижности. Вообще не делать выбора попросту невозможно: раньше я выбрал бездействие, поскольку на момент выбора уже находился в состоянии покоя. Теперь, однако, удержать язык было труднее, требовало больших усилий, нежели вытолкнуть наружу то, чем был набит мой рот, поэтому чуть погодя я и ответил: «Нет». И, конечно, транс прошел. Я смутился, поспешно встал со скамьи и, на негнущихся ногах, сделал попытку уйти.
— Куда это вы собрались? — с улыбочкой спросил меня негр.
— Что? — нахмурился я. — Ну… сяду на автобус, поеду домой. До свидания.
— Подождите. — Голос был тихий, но тон приказной совершенно. Я остановился. — Не выпьете со мной кофе? Я врач, и мне было бы любопытно обсудить с вами ваш случай.
— Нет у меня никакого случая, — буркнул я в ответ. — Я просто… я просто присел тут на пару минут.
— Ничего подобного. Я видел вас вчера вечером, когда сам приехал сюда десятичасовым из Нью-Йорка, — сказал доктор. — Вы сидели в той же позе. Вы были парализованы, не так ли?
Я хохотнул:
— Ну, если вам так будет угодно; но только со мной все в порядке. Не знаю, что на меня такое нашло.
— Конечно, не знаете, зато я знаю. Я специализируюсь на различных видах физической иммобилизации. Вам повезло, что я сегодня утром снова здесь оказался.
— Нет, вы не поняли…
— Я вывел вас из ступора, ведь так? — весело сказал он. — Держите. — Он вынул из кармана полтинник и сунул его мне в руку — и я взял, прежде чем успел понять, что я делаю. — Мне туда, в этот бар, нельзя. Возьмите два кофе, и мы тут с вами посидим пару минут, подумаем, что делать дальше.
— Нет, послушайте, я…
— А что вас смущает? — рассмеялся он. — Давайте, давайте. Я вас тут подожду.
В самом деле, почему бы и нет?
— У меня своих денег хватит, — начал было я, протянув ему его полтинник, но он только махнул рукой и раскурил сигару.
— Давайте быстрее, — спокойным, не допускающим возражений тоном, не вынимая сигары изо рта. — Двигайтесь, и поживей, если не хотите снова застыть. И не думайте ни о чем, кроме кофе, который я вас попросил принести.
— Ладно. — Я развернулся и с достоинством направился ко входу в бар.
— Быстро! — захохотал за моей спиной доктор. Я покраснел и невольно ускорил шаг.
В ожидании кофе я попытался вызвать в себе то чувство удивления в отношении как собственного недуга, так и незваного моего спасителя, которое, по логике вещей, должен был испытывать, но невероятная усталость, сковавшая и мозг и тело, лишила меня способности удивляться. Я вовсе не хочу сказать, что состояние было неприятным — некое подобие наркоза, едва ли не общей анестезии, и чувствовать такое мне, пожалуй, даже нравилось, хотя и не слишком — вот только оно выматывало, как выматывает слишком долгий сон, и так же не хватало сил сбросить с себя эту хмарь, как если проспал, скажем, сутки кряду и выбрался наконец из кровати. И в самом деле, как предупреждал меня Доктор (именно тогда, не зная еще моего благодетеля по имени, я и начал думать о нем с большой буквы «Д»), соскользнуть обратно в неподвижность прямо здесь, у стойки станционного буфета, оказалось до смешного просто: я уже почувствовал, как начал закостеневать мой мозг, и только настоятельный императив буфетчика: «Тридцать центов, пожалуйста» — вернул мне способность действовать — к счастью, потому что Доктор никак не смог бы войти в бар для белых, чтобы оказать мне помощь. Я расплатился и благополучно донес бумажные стаканчики с кофе до скамейки.
— Вот и славно, — сказал Доктор. — Садитесь.
Я замешкался. Потому что стоял прямо напротив него.
— Сюда! — рассмеялся он. — С этой стороны! Вы прямо как ослик меж двух охапок сена!
Я сел там, где он велел, и мы стали прихлебывать кофе. Подспудно я ждал, что вот сейчас он начнет задавать мне всякие вопросы. Доктор, однако, меня попросту игнорировал.
— Спасибо за кофе, — неуверенно сказал я. Он глянул на меня, коротко, скучающим этаким взглядом, как если бы я был бессловесный до сей поры попугай, который вдруг ни с того ни с сего сморозил какую-то глупость; и вернулся к созерцанию вокзальной толпы.
