И у вчерашнего ребенка вдруг рождается свой собственный ребенок.
И вот здесь – внимание! – уже старшие родители (они же “предки”) постепенно вступают в зависимость от своего бэушного ребенка (молодого родителя). Вступают в зависимость до своего трагического и неизбежного финала.
А это дитя оттягивается по полной программе за некупленную машинку (“нет денег”), за некупленное мороженое (“у тебя болит горло”), за то, что не разрешили смотреть мультики (“ты не съел кашу”), и за то, что не давали апельсинов с клубникой, пугая каким-то непонятным диатезом. За все. Причем сам этот, не первой свежести, ребенок, который приобрел уже свое собственное чадо, проделывает тот же путь по отношению к нему – своему чаду. Точь-в-точь. Можно читать предыдущие строки.
На стареющих родителей (они же бабушки и дедушки) обычно не хватает времени и неприятно, что они во все суют свой нос и пытаются воспитывать сразу два поколения потомков по восходящей линии.
А потом уже старые родители (они же бабушки и дедушки), которых колбасит и рвет на части их собственная увядающая гормональная система, становятся зависимы от своих детей полностью. От тех, кого любят больше всего. И как защита от происходящего приходит он – маразм.
И хочется опять мороженого, конфет и мультиков…
И хорошие дети своим родителям в этом не отказывают.
А плохие дети что-то говорят про сахарный диабет и глаукому. И не разрешают того, что хочется больше всего. И говорят: “Нельзя это! Нельзя то! И этого тоже нельзя!”
Вот такой круговорот в природе. И ничего с ним не поделаешь.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
В русском языке имеется несколько слов, которые вызывают у меня буквально физиологическое отвращение. Это вовсе не мат, к которому я отношусь с глубоким уважением. И даже не слова-паразиты. Это обычные слова.
У моего девятилетнего внука такое слово – “пузырь”. У меня одним из таких слов является слово “полукровка”. Есть в этом слове что-то уменьшительно-пренебрежительное, что-то неопределенно-оскорбительное, что-то розовато-сероватое. Впервые я услышал слово “полукровка” в школе. В школе вообще все впервые. Уже не помню, кто в меня этим словом запустил. Пролетев, оно глубоко вонзилось в меня – поранив и застряв надолго. Что поделаешь, я был и остаюсь человеком чувствительным и легко ранимым.
Когда дома я раскрыл потрепанную метрику и обнаружил, что папа у меня русский, а мама – еврейка, меня пробил холодный и липкий пот. Мне вдруг стало страшно… И стыдно за этот страх. Полукровка. Я никак не мог распутать этот национальный клубок, состоящий из крайне противоречивых чувств. А в подростковом возрасте понять, кто ты, – болезненно важно.
Одну мою бабушку, которая жила с нами, звали Зельдой Израилевной. Бабушка была верным ленинцем и, несмотря на свое отчество, активным противником “израильской агрессии”. Я боялся, что мои одноклассники узнают, как ее зовут. И мне за это стыдно до сих пор. Одноклассники у меня были замечательными, но страх этот был неосознанным.
Ничего еврейского в бабушке не было. Кроме имени. Из всех слов на идише она знала только слово “тухес” – попа. И довольно часто его, это слово, употребляла как некоторое ругательство.
Готовила моя бабушка себе иногда морковку в молоке и с изюмом. Тушила. Получался упрощенный цимес. Десертное блюдо. Только себе бабушка готовила не потому, что была жадной, а потому, что остальные домочадцы этого блюда не только не любили, но и смотреть на него не могли. Моя бабушка ничего не знала про кашрут. У нее была другая религия – коммунизм. Другой бог – Ленин. Фарфоровый Ленин стоял у нее на письменном столе. Мои одноклассники любили протирать у него пыль на лысине – маленькие подростки-диссиденты середины 70-х. Еще бабушка любила говорить: “Когда еврей ест курицу? – Когда курица больна или еврей болен”.
Другую мою бабушку звали Антониной Игнатьевной, но вот фамилия у русской бабушки была “какая-то нерусская” – Билжо. Мягкий знак появился потом – у папы. Паспортистке так показалось красивее. Двух бабушек я любил одинаково.
В школьном журнале с зелеными страницами, на последней, там, где список учеников в алфавитном порядке и их адреса, была и графа “национальность”. В длинном столбце, состоящем из слов “русский” и “русская”, были всего два пропуска. У татарина Гены Никифорова и у меня. Учителям казалось, что они деликатно подошли к национальному вопросу.
Так кто я? Этого я никак не мог понять. Нет, то есть я-то был уверен, что я – русский. Но выходит, что так думал я один.
Стоит ли описывать те чувства, которые я испытывал, получая советский, молоткастый, серпастый паспорт с графой “национальность”. Думаю, что не стоит. А прошло все очень деликатно-формально. И когда я раскрыл паспорт, то увидел написанное черной тушью каллиграфическим почерком с разнообразными завитушками слово “русский”. По папе. По закону. Русский. Но Бильжо…
А еще я переживал, что обидел маму.
В конце 80-х я возвращался с работы из психиатрической больницы имени Кащенко. В час пик. В подземном переходе напротив выхода из метро стоял здоровый, одетый во все черное “баркашовец” и всем раздавал какие-то листовки. Увидев меня, он жестом меня подозвал. А надо сказать, что я всегда был внимательным и любопытным. Это мне помогало – но и страдал я из-за этого не раз. Собственно говоря, и подозвал он меня потому, что я его внимательно разглядывал. Я подошел к нему – опять же из любопытства. И тут… Тут он трогательно кладет мне руку на плечо, дает листовку и говорит: “Ты приходи обязательно. Там все написано. Я вижу, ты – наш!!!” Оба-на! То, что меня всегда любили душевнобольные и маргиналы, я всегда знал. Но что так? Эту листовку дома я вручил своей жене, урожденной Захаровой, взявшей мою непонятную фамилию Бильжо. Эту листовку я сохранил на память, как охранную грамоту.
Однажды в Праге я был в прямом эфире на Радио “Свобода”. Вел программу замечательный Петя Вайль. Звонили нам исключительно антисемиты. Когда они нас достали своими вопросами, я спросил радиослушателя-антисемита: “Почему вы решили, что я еврей?” – “Фамилия у вас – Бильжо”. – “А вы знаете, что это аббревиатура?” Петя в ужасе смотрел на меня, открыв рот в ожидании расшифровки. “Ну и что это значит?” – не успокаивался занудливый антисемит. Надо сказать, говоря, что это аббревиатура, я не предполагал, что меня попросят ее раскрыть. И тут вдруг меня осенило: “Бог, Истина, ЛюбовЬ, Жизнь, Отечество”. На той стороне эфира раздался какой-то глухой стук. По-моему, человек упал со стула. На этом дурацкие звонки прекратились. С тех пор идиотам свою фамилию я расшифровываю именно так.
Как-то во время застолья с друзьями я придумал себе “статью”, по которой меня могли бы посадить типа как бы при Сталине. Мол, лучше я сам сформулирую, чем кто-то коряво это сделает за меня. Звучала она так: “За издевательства над образом русского человека в карикатурной серии «Петрович»”. Спустя несколько лет в “Литературной газете” появилась заметка, в которой автор на полном серьезе раскрывал придуманный мной тезис. Дело в том, что именно за этот “сериал” безумцы выдвинули меня тогда на Государственную премию, к получению которой я был близок, и автор заметки оказался сильно возмущен этим фактом. Он же был настоящим русским патриотом. Как он думал…
Нет, все-таки у полукровки и психиатра есть одно большое преимущество: отвечать на вопрос о национальности снисходительной улыбкой.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
В детстве я корчил рожи. В школьном дневнике учителя так и писали: “Корчил рожи. Родителям прийти в школу”.
Вначале я сидел на последней парте, и весь класс поворачивался в мою сторону – ждал, когда я начну. Начну корчить рожи. И я не заставлял себя долго ждать.
Учителя меня выгоняли из класса. В дневнике появлялась новая запись: “Корчил рожи. Сорвал урок!”
Потом меня пересадили на первую парту, и тогда уже я поворачивался к классу, который ждал этого момента. И меня опять выгоняли за дверь.
Так играть бровями могли только мой папа и я. Не верите? Вот смотрите. Левая бровь вверх – правая вниз. Правая вверх – левая вниз. Две брови вверх…
Я это и сейчас делаю виртуозно. Под музыку. Аккомпанементом может служить все что угодно – от собачьего вальса до любой симфонии Бетховена.
“Бильжо, ты – клоун!” – ругали меня учителя. А мне было приятно. Я мечтал быть клоуном. А потом в цирке на Цветном бульваре я увидел гениального Леонида Енгибарова и понял, что клоун – это вовсе не тот, кто корчит рожи.
Однажды я пошел в цирк зверей – то бишь в Уголок дедушки Дурова – со своим внуком Егором, большим защитником зверей. Он так их любил, что как-то перестал есть все мясо-куро-рыбное. Сидя за семейным воскресным столом и показывая пальчиком на невегетарианские блюда, он ставил перед тремя поколениями домочадцев жесткий и прямой вопрос: “Это кого убили?”
