Вечером Грета с заплаканными глазами сообщила:
— Матушка, Варфоломей пропал!
— Сдох, никак? — легкомысленно фыркнул отец, за что тут же получил по затылку, а рука у Амалии была тяжелая.
— А ну, иди, дров принеси! Видишь же, топить нечем!
Пристыженный Карл вышел, в смущении оглаживая седые усы. Мать отложила шитье, посадила Грету на лавку, обняла и начала:
— Понимаешь, Синеглазка, иногда коты чувствуют, что настало время, и они уходят на небо. Там их ждет милосердный всеблагой Бог, окруженный ангелами… ты же понимаешь, что на небе лучше, чем здесь. Конечно, коты любят своих хозяев, но если им пора к Богу — нужно их отпустить. Нам будет грустно без Варфоломея, но нельзя же думать только о себе! Лучше подумай о том, как ему сейчас хорошо…
Следующий день, короткий и нежаркий, Грета провела на крыше, увещевая Николая быть послушным котом и идти туда, где ему будет лучше. Время от времени она подбрасывала его в воздух, яростно сдувая со лба непокорную челку, однако на небо котенок так и не попал.
На главной улице города, у каменной стены старой церкви, прямо под грубо выделанными витражами со сценами из жизни святых, сидел старик с костистым лицом и, прикрыв глаза, играл на флейте. Рядом валялась некогда алая выцветшая шляпа со скудным подаянием, а около шляпы на грязно-пестром камзоле лежал исхудавший Варфоломей.
Ему сейчас было вовсе не так хорошо, как уверяла Амалия, да и Бога он не видел — ни милосердного, ни всеблагого. Он просто слушал музыку в надежде на то, что нищий его покормит.
Время от времени Варфоломей требовал перерыва — поворачивал морду к флейтисту и вопросительно мяукал. Тогда нищий откладывал инструмент, щурился и что-то отвечал, с жаром кивая. Зрелище спорящего с котом сумасшедшего веселило горожан куда больше, чем музыка, и тогда монетки падали в шляпу немного чаще.
— …Поверь мне, лучше оставаться там, где тепло, есть крыша над головой и тебя хоть немного, но любят.
Варфоломей презрительно отвернулся.
— Понятно… Гордый. Редкое сочетание — гордый и толстый. А ты был когда-то толстым, по тебе видно.
Кот обиженно перешел на другую сторону улицы и улегся там, но через несколько тактов тягучей, задумчивой мелодии вернулся.
— А я когда-то был гордым… — флейтист задумался. — Верил в высшую справедливость. Как они с тобой — так и ты с ними… только путце. Ведь так и крутится мир, рассуждал я. Если тебя любят — люби всем сердцем, а если вытирают об тебя ноги — пусть небо содрогнется от твоего гнева…
Кот протяжно, мечтательно мурлыкнул.
— Нет, — покачал головой старик, — нельзя. Я же об этом и толкую. Это гибельный путь. Видишь ли, однажды я ответил на обиду. После этого прежний я умер.
Зажмурившись, он с силой провел ладонью по седой небритой щеке. Поднял невидящий взгляд к витражам, поморгал.
— Только очень мудрый человек смог бы остаться равнодушным, когда… когда бургомистр, уставясь свинячьими глазками, говорил мне в лицо, что денег нет и заплатить он не сможет… Так ведь я и сейчас не настолько мудрый, что уж говорить обо мне тогдашнем!
Кот мявкнул полувопросительно.
— И от моего гнева содрогнулось небо, — подтвердил нищий и заиграл.
Варфоломей обошел музыканта кругом и сел у его ног, задумчиво следя на подрагивающим кончиком рыжего хвоста. Затем уставился ясным взором на флейтиста и требовательно мяукнул.
— Я же тебе рассказывал, чем зарабатывал на жизнь? — старик отложил флейту. — После того случая я бросил, потому что поклялся никогда больше не употреблять свое искусство во зло. Видишь ли, в конечном счете оно всегда оборачивается злом.
Со скучающим видом кот отвернулся. Затем, словно нехотя, поднял голову и мимолетно зыркнул бездонно-голубыми глазами. Музыкант поднес к губам флейту, но тут же опустил, дернув уголком рта в горькой усмешке.
— Забавно… Несколько дней назад какой-то выпивоха рассказал мне про город, где живут одни старики. Одинокие, бесприютные. Там у него кузен, мол, тоже такой же, — старик посопел. — Когда же я услышал, как называется город… Все, что я годами пытался забыть — их глаза, шаги, радостные крики… — все это вновь навалилось на меня. И я понял, почему в том городе никого нет, кроме одиноких стариков.
Кот насмешливо фыркнул. Музыкант с недоумением повернул к нему голову:
— Не веришь? Вот оно, мое одиночество, прямо перед тобой — неужели ты думаешь, что у них все по-другому? Когда им не о ком заботиться, некого любить? Незачем жить?
Варфоломей прижал уши и зашипел.
— Тебе есть кого любить, — осадил его старик, погрозив пальцем, — иначе бы ты так не злился. Ведь есть же? Ты кого-то любишь? Кого?
Кот злобно ударил нищего лапой по руке и стремглав умчался вверх по улице.
На следующее утро Варфоломей ленивой рысцой выкатился из кустов и снова уселся у ног нищего как ни в чем не бывало. Несколько минут он дергал кончиком хвоста под замысловатую, словно зовущую в иные края мелодию, а потом вскочил и завертелся волчком Не замечая его, музыкант покойно улыбался.
Вдруг кот пригнулся к земле, выгнув спину, и долго, утробно проурчал что-то. Старик вздрогнул от неожиданности и вслушался.
— Ты дурак? Зачем тебе такая вина? — опешил он. — На меня посмотри, если уж на то пошло!
Варфоломей снова заурчал.
— Мало ли котов вокруг — она все равно найдет нового! И что ты будешь делать?
Урчание сменилось неприятным тонким визгом — словно ржавая игла ввинчивалась в кость.
— Вот как, — с неприятным удивлением произнес музыкант. — Я, кстати, этим больше не занимаюсь, ты забыл?
Варфоломей жалобно и тихо мяукнул, словно все, о чем он просил, — лишь немного жалости.
— Ты думаешь, твоя просьба — это меньшее зло? Или, может быть, ты вообще не считаешь ее злом?
Кот утвердительно склонил голову. Потом упал ничком и застыл — только едва подрагивал хвост. Нищий пристально всмотрелся в него.
— Прекрати давить на жалость! Не настолько я к тебе привязался, чтобы нарушить ради тебя клятву.
Кот закатил глаза.
— Не ври, от горя ты не умрешь — знаю я ваше племя. Между прочим, мне нужно заплатить. Как ты собираешься это сделать?
Кот поскреб лапой булыжную мостовую и, мяукнув, выразительно глянул на нищего.
— Целый гульден? Где ты возьмешь гульден, чучело?
Тщательно и надменно Варфоломей лизнул правую заднюю лапу — не твое дело, мол.
— Дурак рыжий! — завопил старик и потряс флейтой. — Кому я про свою жизнь рассказывал? Почему ты сам себя губишь?
Столь же тщательно кот обнюхал левую.
— Но ведь я с тобой согласен, — вдруг прошептал музыкант с ужасом. — Окажись я на твоем месте — разве не поступил бы так же? Лишь бы кто-то, живая душа… одна-единственная…
Старик прислушался к себе. Потом поднял голову, поморгал и диковато повел полуслепыми глазами — словно вышел из сумрачного сырого ущелья на свет божий.
— Черт с тобой, по рукам. Только позаботься о себе — замажь уши речной глиной.
— Мяу! — сказал кот с облегчением. Почти благодарно.
— Давай, дуй за своим гульденом. Плата вперед — на слово я давно никому не верю, сам понимаешь.
На следующее утро Грета проснулась от непривычного холодка под боком — там, где обычно спал Николай. Пошарив рукой вокруг, Грета открыла глаза, поднялась и с легким беспокойством исследовала любимые углы котенка. Затем места, где он мог укрыться. Затем — те, где не мог… все напрасно. Николай как под землю провалился.
— Матушка! — крикнула Грета в панике. — Николай пропал!
— Чего ты орешь с утра пораньше? — пробурчал недовольный отец. — Кому он нужен, твой шерстяной кисет? Жрать положи — сам придет.
Мать оперлась на локоть и сонно взглянула на дочь запавшими глазами.
— В самом деле, Синеглазка Николай вернется, он просто вышел на улицу. Кстати, закрой дверь, дует…
Похоже, щеколду забыли задвинуть на ночь, дверь приоткрылась… а сквозь узкую щелку вполне мог протиснуться небольшой зверек — мышь или котенок. Грета с сердитым облегчением насупилась, вышла на крыльцо и позвала Николая. Потом обернулась, нехотя прикрыла дверь и, покрикивая: „Кис-кис-кис!“, занялась изучением двора.
К вечеру выяснилось, что из города ушли все кошки.
— Только одна осталась — ну та, рыжая, на главной улице сидит, с нищим дудочником, — поделилась с Амалией новостью соседка — фрау Бибер. — Смотрит, зараза, по сторонам и эдак голову задирает — мол, я-то знаю, где наши все, да вам не скажу!
И фрау Бибер так смешно передразнила кошку, приложив хитрый палец к огромному носу, что даже Амалия слегка скривила уголки тонких губ.
Грета затеребила подол материной юбки.
— Матушка, матушка! Давай сходим к дудочнику — может, это наш Варфоломей? Он же тоже рыжий был!
