После недолгой внутренней борьбы жертва клюнула, но, мучимая еще неомертвевшими угрызениями совести, взяла только одну купюру.
Фальшивый храп сменился разгневанным возмездным ревом разочарованного, по-настоящему огорченного, озверевшего испытателя детской души.
Так вдохновенно и долго Оську еще не пороли!
— Нызкый сорт! — скандировал взбешенный безжалостный янычар. — Нэцыстая работа!
А потом лишили не только благорасположения, но и карманных денег на целый год.
Одним словом — катастрофа.
В эту длинную бессонную ночь Оська Турок с истерзанной задницей и утраченной верой в справедливость превратился в Остапа Бендера. Нет, он не вырос в одночасье, не заимел, как по волшебству, марьяжную внешность, железные мускулы, стройность, энергичность и наглость. Он все еще оставался худосочным вихрастым мальчишкой с облупившимся носом, но глаза! Теперь он смотрел на мир — испытующе, пристально, с коммерческим интересом и уже угадывающимся коварством.
И этот Остап Бендер был теперь навечно обречен любить деньги и страдать от их недостатка.
К тому же он сделал для себя по крайней мере два чрезвычайно поучительных и перспективных вывода: самый короткий путь к цели не всегда короток, как кажется на первый взгляд, и если рисковать — то за приличные дивиденды.
Любой другой пацан, несомненно, начал бы добывание средств к сносному (по мировым цивилизованным стандартам развитого общества) существованию в автономном режиме каким-нибудь примитивнейшим способом, вроде продажи свежевыловленных пучеглазых «бычков» (хочется добавить — в «томате»).
Остап же надолго — пока заживала израненная, истерзанная задница — впал в раздумья.
Он все еще возлежал на животе в нашем потайном гроте, когда я притащил ему очередной бутерброд, завернутый в свежую родительскую газету, и бутылку теплого сладкого чаю.
— Эх ты, Коля Остен-Бакен! Опять колбасы пожалел!
Насколько себя помню, Остап не упускал лишней возможности припечатать мою уязвимую гордость столь вызывающей, почти баронской фамилией (родитель клялся, что в его жилах — одна тридцать вторая какого-то древнего прусского князя).
«С такой фамилией — и не еврей!», — часто добавлял Остап. Или: «У тебя, пузырь, — роскошная фамилия, ее надо твердить как „отче наш“».
— Командор, маман ругается нехорошими словами… Грозится руки на себя наложить, если я буду продолжать прикармливать бездомных собак.
— Ну, ты ей и скажи, мол, высокопородный благородный пес по кличке Остапус страдает волчьим аппетитом.
— Болит?
— Голова?
— Я без шуток.
— Я тоже, — Остап не торопясь, тщательно пережевывая, смолол бутерброд и прямо из горлышка выпил полбутылки. — Слушай сюда, Коля Остен-Бакен, простофиля, недоросток и предводитель команчей… А не пора ли нам выйти в люди?
И через пару дней мы вышли в люди, предварительно обработав пару форменных брюк, украденных у старьевщика, и природную француженку Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.
Она прямо-таки зарделась от внезапного интереса, проявленного непоседой и егозой, то бишь Остапом, к лингвистическим проблемам.
— Мадам, а как будет по-французски бандит? — спрашивал Остап робко.
— Ле банди, — отвечала томно Эрнестина Иосифовна.
— Мадам, а как будет у лягушатников — вор? — спрашивал Остап, степенно устроив руки, как образцовый ученик, задыхающийся от нехватки знаний.
— Ле волер, — отвечала Эрнестина Иосифовна послушно.
— Мадам, а в ихнем Париже имеются нищие? — Остап грустно и жалостливо вздыхал.
— Уи, уи… Э па сельмант а Пари.
— Мадам, и как они, бедняжечки, молят о милостыне у равнодушных парижан?
— Мосье, же не манж па сис жур… Господа, я не ел шесть дней… Мосье, же не манж па сис жур!
— А теперь, мадам, позвольте попробовать мне…
И Остап гнусяво и плаксиво повторил фразу, не ошибившись ни в одной буковке.
— Шарман… Шарман… — Эрнестина Иосифовна вдруг прочувствованно прослезилась: ее упрямый, непослушный, своевольный подопечный внезапно начал делать на языковом поприще потрясающие успехи.
— Мосье, же не манж па сис жур…
На Эрнестину Иосифовну Пуанкаре Остап ухлопал пол-дня, запасая аналогичные речи. На стибренные с телеги брюки у нас ушло всего полчаса. Вываляли в пыли да проковыряли гвоздем дырки на самых заметных местах.
И утром следующего дня, переквалифицировавшись на время из беззаботных шалопаев в озабоченных нищих (по слухам, самые удачливые из них за сезон становились Ротшильдами), мы отправились пешим ходом (дабы поиметь утомленный натуральный антураж) на дальние дачи.
В дороге Остап растолковывал мне значение магических французских фраз.
— Остен-Бакен Коля, глянь, сколько шныряет босяков. Они утомили народ бездельем и ленью… А мы с тобой не просто пара малолетних попрошаек, мы — падшие ангелы… Смотри, какой разгонистый кобель… Из порядочных семей, рухнувших в пучину бедности… Она же ему ухо отгрызет… Жаль, что мы не близнецы, на близнецов жальче смотреть… По масти, видно, не подошел кавалер… Только не вздумай открывать рот — мычи на здоровье… Еще один прет, как наскипидаренный… Говорить буду я… Успех нам обеспечен…
Но то ли Остапа подвел прононс, то ли погода стояла чересчур жарковатая — в общем, подавали нам скупо и редко, к тому же в основном медяками.
А одна раскормленная холеная сволочь, даже не потрудившись отворить калитки, спросила с неприкрытой торжествующей издевкой:
— Может, вам цыпленки еще выдать и ключ от квартиры, где деньги лежат?
— Дяденька! — прокричал Остап отчаянно. — Не ешьте сырых помидоров — понос прохватит!
— Федор! — позвала сволочь. — Угомони плебеев!
— Дяденька! У вас кошка сдохла! Любимая! — прокричал Остап, пятясь. — Две кошки!
— Федор!!!
— Подавись, жадюга! — Остап швырнул в калитку медяком и решительно зашагал прочь, позванивая скудной добычей.
Я еле догнал его на спуске.
— Низкий сорт, — Остап сплюнул в пыль. — Нечистая работа…
«Это что такое? Бунт на корабле?»
О.Б.
Прошел почти год.
От наших попыток нищенствовать на богатых дачах осталась лишь фраза, которую Остап часто повторял как, заклинание:
«И ключ от квартиры, где деньги лежат».
Остап заметно окреп, начитался романтических пьянящих книжек, преуспел в арифметике, щелкая задачки сугубо на меркантильные темы: ты — мне, я — тебе. Смилостивившийся янычар поощрял энтузиазм приготовишки энными сумами. Но, как говорится, — аппетит приходит во время еды.
Росли мы, росла и первая, но увы не последняя русская революция.
Кто-то митинговал, а кто-то разгонял митинги.
Кто-то бастовал, а кто-то клеймил бастовавших последними словами.
Нам же с Остапом не хотелось ни свободы, ни равенства, ни братства.
По весне мы с ним шибко загрустили, узрев финансовую пропасть, неумолимо развергающуюся перед нами. Надо было во чтобы то ни стало удержаться хотя бы на краю.
Тогда, отчаявшись, мы решили принять участие — в еврейском погроме, конечно, не на главных ролях, и даже не статистами, а с расчетом культурно и аккуратненько поживиться в панике, суматохе и оре.
Долго ждать не пришлось. Вскоре православные крестовым ходом отправились бомбить соседнюю с нашей улицу.
Впереди чинно шествовали ряхи с хоругвями, за ними выступали дюжие мордовороты с кувалдами и ломами на крутых плечах, за мордоворотами семенили улыбальники приказчиков, а далее тянулись обывательские физии.
Мы с Остапом пристроились в самый конец возбужденной от близости цели процессии. Но Остапу было скучно и невыносимо на галерке, и его понесло в партер за волнующими подробностями. Я же из врожденной робости и такта, данного мне строгим воспитанием, побоялся втискиваться в мат, рев и гомон. И тут Остап, заметив, что я замялся, вдруг заорал по привычке: «Эй, ты Остен-Бакен! Давай сюда!»
Мат мгновенно смолк.
— Не дождешься! — крикнул я опрометчиво ему в ответ.
Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.
Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.
Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.
— Держи жидовских выблядков!
— Бей пархатых!
— Ату-ату!
Неслось нам в спины.
Я успел оглянуться.
Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.
О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.
