В большинстве случаев принято обвинять мужчин. Они-де бросают жен, меняют многолетний семейный стаж на новые увлечения. Может быть. Не спорю. Мне, как мужчине, трудно быть беспристрастным. В этом рассказе муж любит свою жену.
Муж — человек очень занятой. Днем заседает где-то в ученых комиссиях, вечерами до позднего часу просиживает за письменным столом, пишет ученый труд. Понятно, что ученому человеку нет никакого дела до стирки белья, изготовления обедов и штопки носков.
Все эти хозяйственные обязанности исполняет жена — Нона Михайловна. Готовит обед, штопает носки, торгуется с прачкой и ходит на рынок.
Но не единым штопанием носков жив человек. Человеку нужна ласка, нужна теплота, нужна так называемая любовь, да такая, чтоб и на десятый год она была свежей, как только что вынутый из печки хлеб.
Муж сидит в кабинете и пишет ученый труд. Времени у него в обрез. Он еще может оторваться на секунду от стола погладить жену по волосам и пробормотать:
— Спокойной ночи. Я еще немного поработаю. Ступай спатеньки.
И все. И утыкается ученый муж носом в бумаги, скрипит пером, а Нона Михайловна идет спать, вздыхает, может быть, даже утирает слезы, последнее неизвестно. В спальне, темно. Вздохи слышны, а слез увидать нельзя.
Короче говоря, у Ноны Михайловны появился „друг“ — Аркадий Сергеевич. Как это случилось — точно неизвестно. Пристал ли он к ней на улице или познакомился в кино, это не важно. Факт тот, что по вечерам Нона Михайловна начала уходить к другу, и возвращаться домой поздно.
Она торопливо заходила в кабинет, целовала ученого мужа в лысину и говорила.
— Я засиделась у Ани. Она тебе кланяется.
Муж отрывался на секунду от стола, гладил ее по голове и торопливо бормотал:
— Прекрасно. Спасибо. Спокойной ночи. Я еще немного поработаю.
* * *
Любовь и штопанье носков несовместимы.
Конечно, можно штопать носки любимому человеку, но любить одного и штопать носки другому — это невозможно.
Для Ноны Михайловны это стало очевидным на исходе первого месяца дружбы с Аркадием Сергеевичем.
— Милый мальчик, — нежно сказала она ему, — дальше так продолжаться не может. Мне противна пайковая любовь. Или все, или ничего. Или мы расходимся и я возвращаюсь к мужу, или я ухожу от него и мы будем вместе. Но имей в виду, я люблю тебя безумно и, если ты покинешь меня, я отравлюсь.
Хотя Аркадию Сергеевичу было под сорок и он никак не походил на мальчика, но в его груди билось сердце романтика. Он любил приключения и юношей писал лирические стихи. Стихи отпали увядшими листьями, романтика осталась.
Он схватил Нону Михайловну за руку, крепко сжал ее и сказал:
— Да, да. Бежим. Уедем на юг. Скроемся от будничной жизни. На берегу моря снимем дачу, будем купаться, загорать и любить друг друга!
Сердце Ноны Михайловны заколотилось, как завязанный в мешке заяц. Она с восторгом глянула Аркадию Сергеевичу в глаза и сказала:
— Бежим! Я пойду домой и, как честная женщина, скажу мужу о том, что ухожу от него навсегда. Кадя, милый!..
Потом они перешли к деловому обсуждению отъезда на юг. Было решено, что они уедут завтра поездом в 6.30.
Аркадий Сергеевич вынул часы и торжественно сказал:
— Итак, завтра в 6.30. Мы встретимся прямо на вокзале. Не забудь захватить документы, удостоверяющие твою личность.
Они поцеловались, и Нона Михайловна ушла домой.
Ученый муж, как обычно, сидел и писал.
Нона Михайловна решительными шагами подошла к нему, чтобы заявить ему, что она завтра уезжает на юг с любимым человеком, но вместо этого, по привычке, поцеловала лысину и выслушала знакомое заявление:
— Спокойной ночи. Я еще немного поработаю.
* * *
На другой день ровно в пять часов Аркадий Сергеевич вышел из дому, держа в руке желтый кожаный чемоданчик, и сел в трамвай, шедший к вокзалу.
Пять часов — время, когда тысячи служащих покидают прокуренные учреждения и, злые от многочасовой работы и голода, штурмуют трамваи.
На остановках происходят инсценировки осады крепостей. Десятки рук хватаются за ручки трамвайных дверей. Десятки ног карабкаются по ступенькам. Успевшие вскочить, втиснуться, вдавиться на площадку, кричат:
— Куда вы прете! Вы же видите, что мест нет! Вагон переполнен! Не лезьте, как бык!
Висящие на подножках дрыгают ногами и орут:
— Проходите вперед! Впереди пусто! Продвигайтесь вперед!!
Затем, тот, кто висел на подножке и орал, требуя продвинуться немножко вперед, вдавливается на площадку и сейчас же меняет программу выкриков. Он злобно отпихивает спиной и локтями лезущих в вагон и кричит:
— Куда вы прете! Вы же видите, что тут нет места! Безобразие!
Задерганная, озлобленная кондукторша дает звонок, и вагон отправляется дальше.
Свисток. Вагон останавливается. Человечек, вскочивший на ходу в трамвай, отчаянно работая локтями, пробирается вперед и останавливается у выходной двери с видом человека, едущего от конечной станции.
Преступление скрыто. Концы спрятаны в воду. Но контролер догоняет вагон, как тигр вскакивает на площадку и сверлящим взглядом пробуравливает пассажиров.
— Вы?! — хватает он первого попавшегося под руку. — Сходите!
Пассажир злобно выдергивает руку и краснея кричит:
— Вы сума сошли? Я еду от Страстной площади! Спросите пассажиров!
— Да! Да! — хором кричат пассажиры. — Он едет от Страстной.
Контролер разжимает цепкие пальцы и хватает другого пассажира.
— Тогда вы вскочили на ходу.
— Что? — багровеет пассажир. — Я? — Да вы очумели? Я еду от Охотного. Спросите пассажиров!
— Да! Да! — хором подтверждают пассажиры. — Он едет от Охотного!
Контролер свирепеет. Чорт возьми! Но ведь он своими глазами видел, как кто-то вскочил на ходу в трамвай.
Он тычется, как слепой щенок, хватая то одного, то другого пассажира, но в ответ несутся негодующие крики:
— Оставьте меня в покое!.
— Это не я!
— Что вы хватаетесь за руку!
— Отправляйте вагон!
— Эй, тетка, — кричит кондукторше чей-то зычный бас. — Чего рот раззявила? Отправляй вагон. Архиерея ждешь, что ли ?
Вагон кипит. Вагон клокочет. Голос контролера тонет в дружном хоре возмущений и протеста. Контролеру тычут под нос часы и кричат:
— Из-за вас я опаздываю на поезд!
— Не задерживайте вагон!
— Что за хамство!
Но вот рука контролера схватывает Аркадия Сергеевича.
— Сходите, гражданин!
От неожиданности Аркадий Сергеевич краснеет. Слова застревают в горле. В вагоне становится так тихо, как в цирке, когда акробат готовится к опасному номеру.
Человек молчит, не возражает, не возмущается, ясно, это он вскочил на ходу, ясно, из-за него вагон стоит пять минут.
В публике вспыхивает возмущение.
— Что же вы стоите? — кричит толстая дама. — Из-за вас мы не едем. Сходите!
— Сходите! Сходите! — подхватывают пассажиры.
Торжествующий контролер на буксире выводит Аркадия Сергеевича из вагона. Моментально их облепляет толпа любопытствующих.
— Вы вскочили на ходу! — сурово говорит контролер, — вытаскивая книжку.
К Аркадию Сергеевичу возвращается способность произносить слова.
— Это недоразумение, — говорит он, — я не вскакивал на ходу. Я сел у Триумфальных ворот.
— Не врите, гражданин, — обрывает контролер, — у меня глаза не на затылке. Я видел, как вы вскочили на ходу.
— Но уверяю вас, — жалобно говорит Аркадий Сергеевич, — я не мог вскочить. Я же говорю вам, что сел у Триумфальных ворот.
— Ага, — злорадно говорит контролер, — вы еще упорствуете? Тогда я вынужден отправить вас в милицию.
Толпа зевак разглядывает идущего под конвоем милиционера Аркадия Сергеевича, как редкостную обезьяну.
У Аркадия Сергеевича был растерянный, виноватый вид, но он продолжал упорствовать и отрицать свою вину.
— Стыдно, гражданин, — сказал милиционер, составлявший протокол. — Что вам, рубля жалко? А еще интеллигент!
Когда Аркадий Сергеевич вышел из милиции и глянул на часы, он ахнул. Было четверть восьмого. Его романтическое сердце заныло. Не торгуясь, вскочил он в извощичью пролетку и велел, что есть духу, гнать на вокзал.
Он обегал все помещения. Заглянул даже в багажное отделение. Около часу продежурил у дамской уборной. Снова обегал вокзал.
Ноны Михайловны не было.
Удрученный, с дрожащими от усталости ногами, Аркадий Сергеевич уселся в буфете и мрачно потребовал порцию мороженого.
Успокоившись, он пошел к телефону-автомату.
Как на зло телефонная станция медлила с ответом. Наконец телефонная барышня прогундосила номер.
Сдавливая рукой бьющееся сердце, Аркадий Сергеевич дрожащим голосом попросил позвать к телефону Нону Михайловну.
— Это я, — раздался пискливый голос. — Кто говорит?
