Великий пафос перестройки, всколыхнувший восторженные души передовой и демократической части страны, ярче всех выразил сосед Додика Берлянчика по лестничной клетке, городской бандит и вышибала Костя Кацап. «Если рынок, — говорил он, загадочно щурясь и сверля воздух узловатым пальцем, — то, значит, у людей появятся деньги и, значит, будет, что у них отбирать. Додик, я правильно рассуждаю или нет?»
— Конечно, Костя! — согласился Додик и подумал о том, что бедный вышибала, охваченный надеждами на светлое семейное будущее, стал невольным выразителем дум целой исторической эпохи. В ту пору лучшие умы страны, осознавшие необходимость перемен, мучились от явности средств их осуществления. С тонкими вольтеровскими усмешками они роняли свои мысли в Останкинский эфир, из темноты которого эти истины возвращались национальной междоусобицей, смертью, нищетой и разгулом бандитизма. Душа человеческая, измученная любовью к ближнему и стремлением к светлым идеалам, захотела крови, секса и денег. Услышав: «Рынок! Права человека! Свобода! Демократия!» — строитель великого коммунистического завтра с радостью забросил это скучное занятие. Он тут же сменил газету «Правда» на «СПИД-инфо», а кодекс трудовой морали на оружие. По прошествии нескольких лет умные и насмешливые лики наших пророков стали исчезать с голубых экранов, оставив страну в диком и смрадном переходе к изобилию.
Именно в эти годы хмельных рыночных надежд Додик Берлянчик сблизился с семьёй Газецких. Вечерами у Газецких собирался шумный деловой люд. Тут можно было увидать родственников из Австралии, оружейных дилеров из Москвы, перекупщиков меди из Прибалтики, смуглых обувщиков из Еревана и наших местных горластых воротил. Тала, жена Газецкого, занималась кофе и гостями далеко за полночь, а затем спала до часу дня, оставив без завтрака дочь и мужа, который влетал ураганом на обед, гневно тряс огромным и пустым чревом и требовал развода.
— Сколько можно спать?! — кричал он, сверкая очками. — Я не понимаю… Чтобы человек, молодая женщина не имела в жизни другого интереса — только спать!
— Не кричи, ты знаешь, что у меня низкое давление.
— Когда ты видишь итальянское платье в «Зурбагане», оно сразу прыгает вверх!
— Если ты не веришь, посмотри мою историю болезни.
— Когда — сейчас? Вместо обеда? Спасибо… Не забывай, что я с шести утра голодный на ногах!
— У меня есть ленивые вареники, разогреть тебе?
— Тала, я мужчина... Ты это понимаешь?! Живой мужчина… Если бы я, как твой отец, преподавал марксистскую эстетику в школе парикмахеров, я бы ел ленивые вареники, а я работаю, как вол!
— Хорошо, — покорно соглашалась Тала, стараясь отыскать дорогу к компромиссу. — Скажи, а ты будешь есть куриные пупочки за мясное?
— Нет! — кричал Газецкий, рассекая воздух кулаком, и требовал развода. По его условиям заспанная Талочка в ночном пеньюаре получала две трети всего достояния семьи — на себя и на ребёнка. Услыхав, что две трети кровати в спальне тоже остаются за ней, Талочка сразу теряла интерес ко всему остальному и шла спокойно досыпать. А вечер дом Газецких опять встречал гостями. Снова приходили темноволосые армяне, друзья пили кофе с арахисом, Петя Димович тряс Талину дочку на коленях и кричал, что к нему прибыл контейнер с косметикой, а в полдень следующего дня Газецкий тащил из кровати сонную жену и требовал развода или свиных биточков на обед.
Это было время, когда органы, надзирающие за гражданами, смежили веки, давая юному бизнесу удержаться на ногах. Однако граждане, пережившие разгром нэпа и расстрелы хрущёвских и косыгинских реформ, недоверчиво ёжились и косо усмехались. Умудрённые расстрельным опытом, они торопливо и молча набивали карманы, не сомневаясь, что терпение Горбачёва вот-вот тоже лопнет, и своё шаляпинское: «Ну-с, голубчики!» — грозно пробасят карательные органы. Но они молчали. Горбачёв терпел.
Мало-помалу на пляжах Двенадцатой станции стали меняться темы разговоров и герои этих тем. Ими уже становились не те, кто промолчал в камере предварительного заключения или имел прямой выход на прокурора, а директора и президенты совместных предприятий. О дивидендах и прибылях тоже говорили в полный голос прямо под окнами милиции. Газецкого и его друзей обуяло радостное предвкушение того, что Одесса скоро превратится в счастливый уголок Западного Рая, который рисовался им в виде всё той же старой социалистической Одессы, но без ОБХСС и прокуратуры. Теперь им было стыдно за годы недоверия к властям, потому что они сами убедились, что светлое будущее, обещанное им большевиками, осуществилось наяву. Однако, счастье, которое свалилось на их недоверчивые головы, было так неожиданно и огромно, что нервы многих не выдерживали его.
— Нет, я не верю им! — упрямо твердил Гаррик Довидер, мотая рыжей головой. — Вот я «ломщик», например... Целый божий день стоишь и караулишь «лоха», чтобы «сломать» свою несчастную копейку, и скажи, зачем?! Ведь кончатся эти вшивые реформы, вернутся коммуняки, и всё, что ты честно нажил, заберут.
Однако Додик имел своё мнение на этот счёт. У него была теория, по которой он предсказал время великих потрясений, и поэтому, в некоторой степени, считал себя идейным отцом эры Горбачёва.
Он считал, что в результате бойни первой мировой войны произошёл общественный взрыв, подобный термоядерному, с эпицентром в России. Он радикализовал сознание людей. Даже в быту расхожей фразой стало: «Я бы расстрелял его!» — и это по любому пустяку. Вся Европа покрылась сетью кровавых диктатур. Затем гриб стал постепенно оседать, возвращая умы и страны в человеческое состояние. Берлянчик понимал, что в Союзе — эпицентре взрыва тоже неизбежны перемены. Этот вывод он сделал для себя за двадцать лет до начала перестройки.
Результатом его исторических анализов явились легализация подпольной швейки на Воровского и возникновение кооператива «Бум», учредителями которого были Додик Берлянчик, Гаррик Довидер, Миша Газецкий, Петя Димович и две его беременных жены. Тут встал вопрос о коммерческой стратегии «Бума», и мнения сразу разделились.
Газецкий делал упор на сотрудничестве с армянами в деле производства и продажи обуви. Берлянчик настаивал на более широком плане действий, требуя обратить внимание на сельскохозяйственные районы. По опыту прошлых лет он знал, что самые милые, интеллигентные отношения с властями деньги обеспечивают здесь. Тут вмешался Петя Димович и сказал, что он «поёт» с главой администрации Великопетровского района, с которым он сидел в одной зоне.
Димович действительно сидел. В свое время он работал в театральном училище замом по хозчасти и соблазнял хорошеньких абитуриенток, обещая им проходной бал на вступительных экзаменах. Однажды они с товарищем привезли абитуриентку на дачу, надрались коньяку, раздели её догола, обмазали вареньем и стали слизывать его с девичьих прелестей языком. На Петину беду девица провалилась на экзаменах и рассказала всё мамаше, которая тут же написала заявление в милицию.
Состоялся суд. На суде жена Димовича заявила, что ничего подобного с её мужем не могло произойти, и предъявила справку, что он импотент. Берлянчик по этому поводу шутил:
— Лучше бы она принесла справку, что Петя диабетчик.
Газецкий знал широту возможностей Димовича, и Петин довод сокрушил его.
Поскольку супруга Миши обычно спала до двух часов дня, он предложил выехать вечером в Тирасполь, провести ночь в гостинице, а утром, спокойно позавтракав, направиться в Великопетровку. К этому времени Петя Димович должен был связаться со своим товарищем по зоне. Петя, в целом, поддержал этот план, однако с небольшим добавлением: он настоял на том, чтобы в поездку взяли двух его знакомых «тёлок». Берлянчик, который незадолго до этого перенёс сердечный приступ, был не против «тёлок», но сказал, что в машине его укачивает, и поэтому предложил отправиться в Великопетровский исполком на шикарной яхте «Папирус», арендуемой им на паях с Гарриком Довидером.
— А почему не на подводной лодке? — с иронией спросил Газецкий, протирая очки. — Вы хоть знаете, где Великопетровка, Додик? В ста пятидесяти километрах от ближайшей дождевой лужи.
— Конечно, знаю. Я держал там цех.
— Как же вы собираетесь попасть туда на яхте?
— Через Каролино-Бугаз, а оттуда на машине.
— Но это огромный крюк — зачем нам его делать?
— Ах, Миша, Миша… Разве дело в расстоянии? Успех будет зависеть от того, с каким настроением мы прибудем в исполком. Уверяю тебя! Это старый наш маршрут… В своё время мы плыли на яхте в Каролино-Бугаз, затем гудели в Кишинёве, а потом подкатывали к исполкому на «Волге», из которой неслись музыка и девичий хохот. Я предлагаю использовать именно этот протокол официального визита.
