Пульнули и пошли самогон жрать. Мол, с утречка зароют.
Нет, Фомич! Ты слушай! Прибёг я домой. То-то маме радости было. И не поверишь, только царапина на виске. Скользнула, видно, пуля и приглумила малость. И всё.
А через неделю выдали меня соседи. Ну, собрали нас таких в Слободе и погнали к Суражу. А в конвое знакомый был. Мы как в лесок зашли, так он мне подмигнул. Я – в кусты. Прибёг до хаты батька мне и велел в Красну армию идти. Я и побег лесами. Через недельку какую пришёл. Ну, там, конечно, особисты, то да сё… Полгода мурыжили. А потом в артиллерию записали.
– Значит, говоришь, если бы не пуговицы, на фронт бы не пошёл?
– Конечно не пошёл бы. Что я там не видел?
– Ну, давай, Коля, за удачу. – Поднял старшина кружку.
Снова звякнула кружечная жесть.
И только дружно хакнули, выдохнув палящий водочный дух, как снаружи вагончика послышались голоса:
– Нет, Вы только представьте себе, Сергей Петрович! Простой солдат да ещё из похоронной команды везёт домой не одежду, не посуду, не материальные, так сказать, ценности, а цветок. Цветок! Вы только вдумайтесь. Вот он, образ советского солдата-победителя! Каково? Я обязательно, Сергей Петрович, писать об этом буду. Да. Тысячу раз прав был Достоевский, утверждая, что красота спасёт мир…
Пока салага-лейтенант распинался, старшина моментально прибрал на столе и налил в кружки кипятку из чайника.
– Наш с капитаном из ВОХРы идёт, – прошептал он Петракову.
– А ну, покажите мне Вашего Мичурина, – пробасил капитан, открывая дверь и подходя к столу. – Ты что ли Достоевский?
Петраков молчал, стоя навытяжку.
– А это значит и есть тот самый Аленький цветочек? – спросил капитан, кивнув на, стоящую у окна, Петраковскую чайную розу. – Ну, смотри, лейтенант. Я тебе фокус-покус покажу. Как в цирке.
Капитан сгрёб цветок и вытряс ком земли из котелка на стол. Потом, недоуменно потыкав пальцем в землю, замысловато выругался и вышел, хлопнув дверью.
– Ну, ну, – подвёл старшина итог. – Похоже, Коля, ты действительно контуженный на всю голову. Я ведь, грешным делом, тоже думал, что ты в цветке везёшь. А ты… Да…
Пока старшина распинался, дверь снова хлопнула. Это вернулся капитан.
– Ты куда едешь, Тимирязев? – строго спросил он у Петракова.
– Да тут рядом, – засуетился Петраков. – От Суража километров десять по большаку, а там поворот на Слободу и останется километров пятнадцать.
– Вобщем так! – распорядился капитан. – Завтра у меня машина за кирпичом пойдёт. Как раз тебе по дороге. Часы есть? Старшина! Прикажи дневальному, чтобы поднял этого мичуринца в пять утра и показал где КПП.
Капитан помолчал немного для важности, потом вынул из кармана галифе фляжку и положил на стол:
– А это тебе, чтоб не обижался. Выпейте тут за Победу.
И снова хлопнул дверью, уходя.
Лейтенант тут же озаботился:
– Я тебя, Никита Фомич, по-человечески прошу – не злоупотребляй. Ночью поезд встречать.
– Хороший парень, – оценил Петраков лейтенанта, когда тот вышел.
– Образованный, жуть! – похвастался старшина. – В самой Москве учился.
Выпросился добровольцем, а, пока курсы, то да сё, война и закончилась. Хороший. Только доверчив. А людям, Коля, верить нельзя.
– Это точно, – поддержал Петраков. – Вот ты, Фомич, мне не веришь и правильно делаешь.
– А пойдём-ка мы с тобой, Коля, покурим, – предложил старшина.
Сели на ступеньках вагона. Затянулись махорочкой. Старшина спросил:
– Коля. А ты в Бога веришь?
– Как не верить, Фомич? Конечно.
– А ведь коммунист, наверное?
– Конечно. А как же? Как люди, писал, что если не вернусь из боя, прошу считать коммунистом. Как же ещё? И всё – же, Никита Фомич, я тебе скажу, что есть над нами что-то… А как же? Вот, под Великими Луками в глубоком тылу стояли. И я с другом моим сердечным отирался возле кухни. А там как раз суп гороховый. Я присел возле кухни под кусточком, а товарищ мой зовёт в старую бомбовую воронку. Кричит, что бомба в одну воронку второй раз не попадает. А я не иду, потому что смутно мне как-то. И тут как навернёт из дальнобойной. Смотрю – стоит мой Савка и кишки руками держит. Весь живот ему разворотило. А сквозь пальцы у него суп гороховый течет.
– А что, герой? В похоронке вашей хапнуть можно было?
– А чё? Конечно, можно. – Согласился Петраков. – Везде можно, если совести нет. Наши мужики, как на неметчину пришли, так пошалили как надо. Одних немок перепортили – не сосчитать.
– Ладно, Коля, – старшина погасил окурок. – Пойдём-ка мы да выпьем за тех, кто не пришёл.
А утречком трясся Петраков в кузове полуторки между мрачных пленных и посматривал по сторонам. Шевелились людишки, обустраивались. И на эту, вновь зарождающуюся жизнь, смотреть было радостно.
Петраков постучал по крыше кабины возле неприметного просёлка, уводящего направо в кусты лозняка. И зашагал по-солдатски размеренно…
– Эй, служивый! Ты чей будешь?
Петраков оглянулся и увидел, что это он уже Слободу почти что прошёл. И не заметил за своими думками, как прошагал десяток километров.
– Колька я. Петрака младший, – сказал Петраков присаживаясь рядом с дедом на брёвна возле хаты.
– Это который в Красну армию лесами ушёл? – недоверчиво спросил дед.
– Он самый, – подтвердил Петраков. – А тебя, батя, я признал. Ты старый Базыль.
– А раз признал, насыпь-ка табачку солдатского.
Закурили. Петраков неспеша смотрел по сторонам. Деревня казалась обезлюдевшей. Только кудахтала где-то радостная несушка да время от времени перебрехивались собаки.
– Я вот что тебе, солдатик, скажу, – начал дед Базыль и закашлялся. – Зря идёшь. Вот что я тебе скажу. Спалили всех твоих. И батьку, и мамку, и Наташку твою, и деток. Всю деревню спалили. Одна твоя сеструха Марья осталась. Та поехала как раз к куме в гости за реку. Вернулась – на тебе. Всех спалили.
– Как же так вышло? – спросил Петраков и заиграл желваками.
– А вот так, – вздохнул дед. – Ночевали партизаны у Нюшки. Ну, напились, понятно. И пердолили тую Нюшку в очередь. Обыкновенно…
А тут по деревне немецкий патруль поехал. Трое на конях и собака. Эти-то дураки с пьяну выскочили и давай пулять. Немцев убили, а собака ушла. И привела карателей. Всех и спалили.
– Ладно, дед, – поднялся Петраков и похлопал Базыляка по сутулой спине. – Пойду я. Раз сеструха жива, значит есть куда.
– Жива, как есть! – заверил Базыль. – И хата её уцелела. Вишь ты какое счастье. Так что иди и не сомневайся. Живая она.
Но Петраков уже шагал в сторону синеющего леса.
У опушки Петраков свернул в кусты лозняка и, оказавшись на берегу маленького пруда, сбосил вещмешок и скатку, а сам упал на землю лицом вниз. Лежал и грыз эту родную и ненавистную землю, подвывая по-волчьи. Потом поднялся и сказал своей чайной розе:
– Будем жить, брат. Что тут сделаешь? Надо жить.
Петраков достал из вещмешка фляжку, взболтнул возле уха. Потом перекрестившись, сказал:
– Упокой, Господи, души невинно убиенных.
И несколько раз тяжело глотнул.
Потом Петраков достал кусок мыла, разделся и долго мылся в пруду. А, вымывшись, тщательно брился, закрепив зеркальце в развилке сучьев.
Приведя себя в порядок Петраков достал из вещмешка всё чистое и переоделся. Звякали медали, горели кровью нашивки за ранения, светились неведомым светом ордена.
Переодевшись Петраков раскатал шинель и вынул из карманов три холстинных свёрточка. Развернул. На сером теле шинели засверкали кольца, цепочки, часы и нательные крестики. Отдельно лежала пачка денег. Петраков погладил этот блеск рукой и сказал саженцу:
– Нет, ты понял, брат? Думал – всё для деток. Приду, думал, надо одеть, обуть, в люди вывести. Вот и пришёл…
Петраков отделил несколько бумажек и положил в карман. Потом, вытряхнув чайную розу из котелка, уложил своё добро в котелок и в тряпочку завернул.
Потом аккуратно зарыл котелок под корни старой сосны.
– Ты не бойся, брат, не брошу, – говорил Петраков чайной розе, укутывая её корни в портянку и перевязывая верёвочкой. – Ты мне помог, а я не брошу. Четыре досмотра – это тебе не кот начихал. Не бойся. Будем жить. Гроши есть, чего не жить?
И Петраков зашагал по песчаной дороге в лес.
А завтра день будет безветренным и тёплым. И с утра до вечера будет надрываться кукушка, обещая всем, кто её слышит, жизнь вечную.
Иван Иванович Иванов, профессор кафедры русской литературы «N» ского Государственного Университета вышел в сквер, разбитый перед входом в alma mater, и устроился на пустующей скамейке.
У него было «окно» между лекциями, в библиотеке было душно, на кафедре профессор Мышинский ссорился с доцентом Калоедовой, а здесь была весна, пригревало солнце и старушка в антикварной шляпке кормила хлебом голубей.
Иван Иванович разомлел, расслабился и начал было погружаться в тему будущей научной работы «Русский человек на сквозняке истории», и тут на скамейку рядом с ним села птица неизвестной породы. Ростом побольше скворца, но поменьше вороны. Спинка у этой птицы была зелёная, а грудка красная. Птица почистила клюв о скамейку, потом повернулась к Иван Ивановичу и сказала на русском языке:
