Но болеть вместе нам было — не судьба: старики латыши болели за ФРГ. Это мне было объявлено однажды без лишних пояснений, и поразило меня, восьмилетнего, довольно сильно.
Я спросил у дедушки, почему они болеют за немцев, но внятного ответа не получил. Я спросил у бабушки — бабушка почему-то разозлилась.
Это было ужасно и совершенно необъяснимо. Советские люди должны болеть за СССР! И мы с дедом ходили на каланчу.
Как же его звали, канадского фигуриста-одиночника, который внес в мою неокрепшую советскую душу первый космополитический разлад?
Этот канадец мог отнять «золото» у нашего Волкова! В империи если не зла, то, как минимум, ущемленного самосознания, — это был повод почти для ненависти. Нет, кроме шуток! — фигуристов, брата и сестру Бук из ФРГ, я бы, в моем десятилетнем возрасте, укусил лично. Они воплощали для меня заговор империализма против всего нашего, советского…
Впрочем, Пахомова и Горшков окрашивали патриотическое чувство в эстетические тона. Их «Кумпарсита»… — ах, молодежи не объяснить, а мы не забудем никогда!
Но на противостоянии Волкова с канадцем мои чувства разошлись, как в море корабли. Техническую программу канадец проваливал, — не царское дело, но наступало время произвольной, и он взлетал надо льдом — легкий, точный, вдохновенный! И однажды я понял, что болею за канадца.
Я даже испугался немного, не зная, сказать ли родителям.
Что-то в этом было от государственной измены.
Много лет спустя, уже не такой пугливый, я обнаружил, что не могу болеть за сборную России по футболу — это оказалось страшным насилием над духом игры; ей-богу, для этого надо совсем не любить футбол!
С некоторым тайным ужасом я ждал, что вот сейчас наши забьют дурной гол и выйдут в четвертьфинал, а там — бразильцы! И, значит, из патриотических чувств я должен буду желать, чтобы защитник Ковтун покалечил не одного какого-нибудь рональдо, а пятерых-семерых, потому что других путей к победе природа нам не дала.
Но я ждал этого чемпионата четыре года! Я хочу посмотреть, как Бразилия будет играть с Англией, с Голландией, с Францией! Я люблю Россию, но не хочу Ковтуна, — что же мне делать? Дай ответ, патриот!
Не дает ответа.
А если дает, то лучше бы помолчал.
А началось все с того канадца…
Спасибо Гуглу с Яндексом: его звали — Толлер Крэнстон!
Свою футбольную карьеру я начал лет в пять: дедушка вставал между двух сосен, а я лупил мячом…
Незадолго до моего рождения дед вернулся из лагерей. Восемь лет разнообразных (земляных и лесоповальных в том числе) работ в Дубровлаге, вкупе с седьмым десятком жизни, не прибавили Семену Марковичу футбольного мастерства, и к пяти своим годам я деда обыгрывал.
После обеда дед выносил под те же сосны раскладушку и засыпал.
Дело было в Саулкрастах — так называется поселок под Ригой, где прошло мое детство. Саулкрасты — это десять летних лет с бабушкой Ривой, бабушкой Лидой и дедушкой Сёмой…
К тем годам (думаю, мне было лет двенадцать) относится мой первый — и последний из удавшихся! — опыт в области бизнеса.
В летнем кинотеатре в тот вечер шло что-то такое, чего пропустить душа моя не могла, а находился кинотеатр довольно далеко от дома, и я понимал, что никто из моих стареньких родичей в те края со мною не доберется. Поэтому я дождался, когда дед выйдет под сосны с раскладушкой, а потом подождал еще немного… Когда дед уже пребывал в надежных объятиях Морфея, я легонько тронул его за плечо и спросил:
— Деда, можно, я пойду в кино?
— Ухмх… — ответил дед, не открывая глаз.
Дедушка, стало быть, не возражал.
Не заходя домой, чтобы не попасться на глаза бабушке, я втихую почапал в сторону кинотеатра. Я был очень хитрый мальчик. Тридцати копеек на билет не было, но тяга к искусству преодолела все преграды: я подобрал под скамейками несколько бутылок, сдал их и пошел в кино.
Что было за кино, не помню.
Когда я вернулся домой…
А это было уже очень поздно вечером…
В общем, конечно, я удивляюсь, что дедушка меня не убил.
Мы — папа и мама и я — шли по лесной дорожке к морю, а поперек, слева направо, старательно ползла улитка. Чтобы никто улитку не раздавил, мама аккуратно взяла ее за домик и отнесла подальше от дорожки. И мягко бросила на мшистую горку под сосной — туда, откуда, собственно, улитка и ползла…
Папа устоил страшный бенц.
— Ты что, не понимаешь, что ей надо было — на ту сторону дороги!
С маминой точки зрения, мох и сосны справа от дорожки ничем не отличались от тех, что были слева. Отец хватался за голову:
— Но она же ползла направо!
— Зачем?
— Какое твое дело, зачем?
…Прошло почти полвека, но всякий раз, когда я наблюдаю попытку спасти или осчастливить кого-либо против его собственной воли, я вспоминаю ту улитку.
Ей так хотелось направо!
Играли так: мяч бросался вверх, и все бежали врассыпную. Водящий, поймав мяч, диким голосом кричал:
— Штандер!
И все должны были застыть там, где их заставал этот крик.
«Штандер» — «stand hier» — «стой здесь»… Игра-то, видать, была немецкая!
Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сделать в ее сторону три прыжка — и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с места права не имела, а могла только извиваться. Я был небольших размеров и очень быстренький, что давало преимущество в тактике.
Канула в Лету эта игра вместе с диафильмами про кукурузу-царицу-полей и подстаканниками со спутником, летящим вокруг Земли. Кукурузы не жаль, подстаканников не жаль — штандера жаль. Хорошая была игра.
Мы живем впятером в одной комнате, мое место — за шкафом. Шкаф сзади обклеен зажелтевшими обоями. Потом поверх них появилось расписание уроков. А до того — ничто не отвлекало от жизни. Пока засыпаешь, смотришь на обойный рисунок, и через какое-то время оттуда начинают выглядывать какие-то лица, пейзажи…
Из-за шкафа шуршит радиоприемник ВЭФ. У него зеленый изменчивый глаз; на передней панели, лесенкой — названия заманчивых городов… Перед радиоприемником, почти прижавшись к нему ухом, полночи сидит отец и слушает голос, перекрываемый то шуршанием, то гудением. В Америке убили президента Кеннеди! Ух ты! Вот было бы здорово не лежать, а посидеть ночью рядом с папой и послушать про убийство. Но если я встану, убьют уже меня…
Непонятно только, почему ночью так плохо слышно? — утром снова ни гула, ни хрипов.
— Вы слушаете «Пионерскую зорьку»!
Ненавистный, нечеловечески бодрый голос. Надо вставать.
— Музыкальное сопровождение — пианист Родионов!
Утренняя гимнастика. «Переходите к водными процедурам». Ужас-ужас…
Гены разбегаются иногда удивительным образом: мой родной старший брат Сережа был рыжий, веснушчатый, флегматичный мальчик. Очень собранный и трудолюбивый. Когда он был совсем маленький, а маме с папой надо было отлучиться, Сереже в манежик клали стопку газет. И пока он не дорывал все до мелкого клочка, ни звука из манежика не раздавалось: Сережа работал.
Он отлично закончил начальную школу и пошел в четвертый класс, а тут как раз подоспел к начальному образованию я — с гладиолусами в руке, в сером мышастом костюмчике…
Меня привели в ту же триста десятую школу, к той же учительнице, которая до того три года учила Сережу — старенькой Лидии Моисеевне Кацен. Мама решила подготовить учительницу к разнице братских темпераментов: знаете, сказала она, Витя совсем другой — непоседливый, шумный, несобранный…
Старенькая учительница ответила маме великой педагогической фразой:
— Инночка, — сказала она, — я ведь только дураков боюсь, а больше я никого не боюсь…
Брат Сережа всегда был реалистом.
В шесть лет, придя из кружка лепки, он поделился с мамой эволюцией своих творческих планов:
— Сначала я хотел слепить памятник Пушкину. Потом — маршрутное такси. А потом подумал и решил слепить дождевого червя…
В школе я учился хорошо — думаю, что с перепугу: боялся огорчить родителей. Каждая тройка, даже по самым отвратительным предметам вроде химии, была драмой.
Одну такую драму помню очень хорошо.
Дело было на биологии. Биологичка Прасковья Федоровна вызвала меня к доске отвечать, чем однодольные растения отличаются от двудольных. Заморенный хорошист, я все ей как на духу рассказал: у этих корни стержневые, а у этих — мочковатые, у тех то, у этих — се…
Когда я закончил перечисление отличий, Прасковья Федоровна спросила:
