В первую секунду от боли в глазах потемнело, она дернулась, но тут же замерла, увидев бешеный оскал прямо у лица. Она покосилась на руку — порез был не очень глубокий, и кровь только слегка сочилась, но при этом горел, как будто в него насыпали соли. Маша заставила себя перевести взгляд на Котика, и только в этот момент поняла, что он спокойно сидит, будто дожидаясь этого взгляда, и только убедившись, что она снова смотрит ему в глаза, снова поднял лапу. На этот раз к соску.
В следующий раз Маша пришла в себя поздним вечером. Что было после того, как Котик принялся за ступни, она не помнила, только эпизодами: коготь вонзается в нежную кожу под мизинцем, а она, уже не в силах кричать, впивается зубами в подушку, лишь бы не отдернуть ногу; лапа Котика, уже касающаяся ее щеки, и ожидание жгучей боли, которое все никак не приходит. И жуткая боль в пересохшем горле, сорванном криками. Как ни странно, крови с нее натекло не очень много, простыня была перепачкана, но колом не стояла и к ранкам нигде не присохла, но каждая царапинка давала о себе знать, создавая болевой шум на грани терпимого.
А еще через секунду она почувствовала прикосновение, которое не несло боли, и это было еще жестче, чем боль. Котик лежал рядом с окровавленным плечом и вылизывал его, и с каждым движением боль уходила, уступая место чему-то давно забытому, из прошлой жизни, и это сочетание уходящей боли и приходящего нежного внезапно оказалось для нее, перенесшей надругательство и мучения, потрясением, которое перевернуло ее душу. Она рыдала, кусала пальцы и благодарила, благодарила Котика за то, что простил ее, что пожалел, что он есть и что он ее вот так. У нее не было слов, она сбивалась на невнятное лепетание и снова рыдала, и снова благодарила, и чувствовала его язык, зализывающий ее раны сначала на теле, а потом и на душе.
На следующее утро Маша проснулась невыносимо счастливой. Все, что было с ней до этого утра, казалось незначительным, чужим и произошедшим вовсе не с ней. Даже вид собственного тела, покрытого узором царапин, как будто сливающимся в какой-то странный, но почему-то очень знакомый узор, вызвал у нее не воспоминание о боли, а чисто эстетическое любопытство. Накрутившись перед зеркалом и обнаружив, что мыться ей, собственно, нечем, Маша, совершенно не расстроившись и пританцовывая, отправилась на кухню за чайником. В нем еще точно должна была остаться вода. И только выйдя в коридор, она уловила новый запах, тянущийся из-за закрытой двери кухни.
Маша открыла дверь, в нос ударил резкий сладкий запах, и она осела по стене на слабых ногах. Прямо посреди стола, там, где Котик обычно оставлял принесенную еду, лежала уже изрядно посиневшая и воняющая кисть руки. С полным набором колец на распухших пальцах.
Маша точно не знала, откуда пришло к ней это знание, но когда к вечеру Котик появился в квартире, она уже в сотый раз проигрывала в голове картину встречи, мысленно доводя ее до совершенства. Когда Котик вошел в комнату, она, стараясь не торопиться и не делать резких движений, опустилась сначала на колени, а потом пала ниже, ниц, на пол, и слова благодарности складывались у нее в формулу, еще, может быть, не до конца осознанную, но уже такую важную и желанную. Со стороны это выглядело как сумасшествие: молодая женщина, покрытая царапинами, бормочет что-то перед усевшимся прямо перед ее лицом здоровенным рыжим котом. Но рядом никого не было, чтобы сказать ей об этом, а у Маши… у Маши все пело от того, что она может высказать все то счастье, которое росло у нее внутри в течение дня.
Когда Котик, как ни в чем не бывало, прошел мимо, даже не покосившись на нее, это показалось ей самым большим разочарованием в жизни.
Всю следующую неделю Котик не обращал на Машу никакого внимания, оставляя еду в привычных местах и практически сразу исчезая, а она признавалась ему в благодарности и верности, пытаясь вновь найти ту искру взаимопонимания, которую, как ей казалось, она уловила в те страшные сутки. Маша искала подходящие слова, пыталась заглядывать ему в глаза, один раз даже разрыдалась от переполнявших ее чувств, но Котик каждый раз проходил мимо, проскальзывал в темноту коридора и исчезал, не издавая ни звука.
Наконец Маша смирилась, но, попробовав вернуться к привычной жизни, поняла, что не может не только заставить себя выйти из квартиры, но и не может в принципе вести себя как раньше. Пусть Котик игнорировал ее, пусть пропала с самого видного места его прекрасная щетка, а значит… При этой мысли Маша обычно начинала плакать, часами просиживая на кровати в ожидании еле слышных шажков в коридоре. Она все так же продолжала встречать своего спасителя, как встречала бы властелина мира, — собственно, это был единственный момент в течение всего дня, который имел для нее смысл, все остальное время она просто его ждала…
А еще через неделю за ней пришли.
Было глупо надеяться, что можно так долго не появляться в казармах, наивно рассчитывать, что раз уж ротный знал, на что отправил ее, то, может, и закроет глаза. Двое рослых Соратников открыли дверь своими ключами, гулко прошли — один сначала на кухню, другой сразу к ней в спальню. Они выдернули ее из теплого сна, приказали расписаться на бланке с вмененным приговором и с привычной жесткостью дали ей пять минут на сбор вещей. «Только самое необходимое, остальное оставьте, все равно отберут. Мы будем ждать за дверью», — сказал ей тот, что повыше.
Маша металась по комнате, хватаясь за какие-то бессмысленные уже вещи, откладывая их, а в голове крутилась только одна холодная мысль: «Как же так? Почему так, что делать?». А потом ее рука ухватилась за что-то важное, и суета ушла. Маша стояла перед подоконником и держала в руке широкую кожаную полоску с застежкой, кольцом и тонкой тяжелой цепочкой, струящейся вниз. На подоконнике сидел Котик и смотрел прямо ей в глаза. Не отрываясь и совсем не угрожающе.
Через секунду Маша уже стояла перед ним на коленях, а руки судорожно нащупывали сзади на шее застежку найденного ошейника, а она все никак не находилась, потом наконец щелкнуло, и вдруг стало спокойно и тихо. Котик спрыгнул с подоконника, подхватил в зубы петлю на другом конце цепочки и потянул Машу за собой, в дальний угол комнаты, который она почему-то все никак не могла увидеть. Она шла за ним, и с каждым шагом окружающий ее мир становился все менее и менее значимым, пока наконец не прекратился вообще.
Ни знакомые, ни друзья Машу больше не видели. Поговаривали, что ее расстреляли за убийство какого-то важного Соратника, но поскольку спросить об этом никто так и не собрался, правда ли это, никто никогда не узнал. А потом о Маше просто забыли.
Татьяна Замировская
ТРИ ГЛОТКА ГРАНАТА
Нет слов, просто нет слов. Как она могла выпустить кота?
Она выпустила кота, случайно замешкавшись в коридоре: одна из огромных, несуразных стеклянных бутылок с гранатовым соком вдруг начала выскальзывать из ладони, стремиться к твердому разрушающему кафелю пола, она присела и схватилась за бутылку обеими руками — стекло было холодным, каким-то почти жидким, практически кровавым. Она так сидела минуты полторы, оцепенев, будто удивляясь случившемуся чуду — не разбилась, не превратилась в дождь из колюще-режущих гранатов, а потом обернулась и заметила, что дверь открыта и кот в нее уже ушел.
Тогда муж и мама вышли на улицу, чтобы поймать кота, а она сидела на кухне и плакала: кот совсем один, маленький серый комочек, пять килограмм паники и неживого, напуганного веса, топает тонкими лапками по льдинкам, и сердце холодеет: его — от пронизывающего холода, ее — от ужаса.
— Как ты могла выпустить кота? — злым, леденящим душу голосом спросил муж, забежав в дом; он запыхался, его шапка стала ярко-красной, как фонарь, под ней лица было уже не разглядеть, вся его голова вообще пылала как факел. — Посмотри на себя, ты тут сидишь в тепле и куришь, — она посмотрела на свои пальцы и с ужасом отметила, что сжимает дымящуюся сигарету. Как успела вообще, когда? — А он, наш маленький, наверное, уже перешел дорогу, и его там сбил трамвай!
— Спасибо, у нас в городе нет трамваев, — ответила она.
И тогда муж начал страшно кричать:
— У нас в городе теперь есть что угодно, потому что, допуская недопустимые вещи, ты умножаешь количество недопустимых вещей и явлений в мире вообще!
Нелепо трижды повернулась на пятке, принимая душ, и защебетала птицей — через три дома у соседей в люльке дитя черничным соком замироточило, три баночки насобирали, полезно для глаз, говорят. Маникюрными ножницами с какой-то дури вырезала из вяленой рыбы квадратик и вазочку — на железнодорожной станции телефонный аппарат вдруг сказал внятным мужским голосом: «Внимание! Все мосты заминированы! Поезд превратился в чайный сервиз и разбился вдребезги от соприкосновения с жесткостью рельса!». Съев мандаринку, водрузила полученную географическую карту кожуры на голову с целью просто подурить — а в городе цистерна с мясом перевернулась и залило полквартала неизвестно чем, страшно даже смотреть. И так далее, и тому подобное. Неожиданно закурила — порвалась связь времен. Обрезала себе ресницы ножом для масла — на кладбище взорвалась одна из могил, хорошо еще, что не свежая. Выпила козьего яду — проснулась в книжном шкафу небольшой колонией вшей. Что еще?
