А как преображаются девчонки! И ты еще не понимаешь толком, что с тобой происходит при мысли о них. Просто хочется туда, где они. Хочется, но страшно. Страшно, но радостно. У кого-то веснушки, у кого-то появляются первые прыщи, у кого-то – и то и другое.
Видите, мысли мои, как весенние ручьи, зажурчали, вымывая остатки гормонов.
В пионерском лагере “Смена” мы подглядывали за девочками в бане. В закрашенном белой краской оконном стекле был маленький артефакт. Мне повезло больше, чем моим друзьям пионерам-героям: я увидел в бане пионервожатую. Я стоял как вкопанный, с вырывающимся из груди сердцем и не мог отвести глаз от ее ослепительно рыжего, солнечного лобка. За этим постыдным, но абсолютно естественным занятием я и был застукан пионервожатым, который из мужской солидарности меня не выдал, а только прогнал. Видимо, после того как я скрылся, он сам припал к не очень аккуратно закрашенному стеклу.
В 8-м классе в школу я принес колоду черно-белых игральных карт с обнаженными девушками. Вспоминая эти фотографии, я поражаюсь тому, насколько они были целомудренны. Сейчас на упаковке с колготками фотографии намного откровеннее. Мне кажется, что это были снимки начала XX века.
Кстати, когда я работал психиатром, мне подарили альбом с откровенными фотографиями середины XIX века. Представьте себе пару, якобы занимающуюся любовью, но при этом с безумной скукой и тоской на лицах. Ведь фотограф сказал им застыть, не двигаться, не моргать, и они уже несколько минут ждут вспышку, находясь при этом в понятной позе и понятном положении.
Но это я отвлекся. Так вот, я принес в школу колоду черно-белых игральных порнографических карт. Конечно, тут же вокруг меня собрался кружок моих друзей, и колода пошла по рукам. Об этом узнали девочки-одноклассницы. Попросили эту колоду у меня. Я был безотказным мальчиком и любил девочек. Они взяли карты и убежали смотреть их в свой туалет.
На следующий день меня вызвали к директору. Ужас заключался не только в том, что я столкнулся с предательством, а прежде всего в том, что завучем в этой школе работала моя мама. Было стыдно и очень больно. Я помню, как я шел под весенним дождем, плакал и даже думал, как уйти из жизни.
Была весна. Время года, когда обостряются болезни, любовь и предательство.
А еще весна – это когда хочется пить пиво с друзьями на улице, на солнце и можно ради этого прогулять лекцию – причем всей дружной группой.
И всей дружной группой мы оказываемся в ближайшей к институту пивной точке, которая позже разрослась в многоточие. Ну и сам бог велел потом пойти в парк Мандельштама и усугубить все это портвейном. На лавочке. На них, на лавочках, уже можно сидеть – высохли. И на них сидят девушки. И девушки уже не в толстых зимних пальто, вязаных шапках и сапогах, а в колготках и туфлях и в чем-то, что позволяет видеть их формы и ноги. И ты уже отчетливо понимаешь, что с тобой происходит.
А потом весна – это когда утром перед работой, выгуливая собаку, замечаешь, как с каждым днем становится все больше и больше собачьих какашек. И ты ищешь чистое место и уже боишься провалиться в снег. Ты обходишь все эти грязные, несущие всякую гадость, включая спички, ручьи.
Выгуляв собаку, ты ведешь сына в детский сад и боишься, чтобы он не промочил ноги. А он так и норовит залезть в ручей или провалиться в снег.
А в больницу поступают твои старые больные, потому что весна, это, как уже было сказано, – время обострения всех болезней, и в том числе психических.
А потом, когда начинается весна, ты все чаще ловишь себя на мысли, что хочется куда-то уехать. Туда, где она давно уже бушует. А здесь снег все никак не растает. Растаял вроде уже и опять выпал. И у метро пьют пиво, и на лавочках – тоже. Но там нет тебя. И с тем, что на лавочках пьют пиво, надо как-то бороться. А девушки совсем сошли с ума – они ходят с голыми поясницами, не подозревая про “марток” и про “сто порток”.
А потом начало весны – это время, когда надо обойти всех врачей, потому что, как уже было не раз сказано выше, весна – это время обострения всех болезней, в том числе и психических. Последнее, впрочем, случится со мной, я надеюсь, не скоро.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
Речь пойдет о метро. Теперь я редко там бываю. Но именно в метро прошла огромная часть моей жизни. Там, в метро, были прочитаны толстые литературные журналы и обернутый в газету “Самиздат”.
Метро бывало разным. Нарядным, торжественным, веселым – в праздники, когда демонстранты несли огромные бумажные цветы, шарики и флажки.
Пьяным и тоже веселым метро было после субботников.
После смерти Л. И. Брежнева оно было пьяным, но мрачным. Я не сразу понял, в чем дело. А потом догадался. Граждане поминали генсека на работе – был повод выпить.
Кстати, когда хоронили Леонида Ильича, я как раз работал психиатром. Похороны транслировали по черно-белому телевизору, который стоял в большом холле психиатрического отделения. Больным разрешили похороны смотреть – вместо тихого часа. Больные сидели, а сзади стоял медперсонал, и некоторые медсестры плакали. Вдруг больной по фамилии Волков (я почему-то запомнил его фамилию) встал, подошел к телевизору и выключил звук. Все остолбенели. Я имею в виду медперсонал – потому что больные на это никак не прореагировали.
– Что ты делаешь, Волков? – спросила медсестра.
– Хочу послушать, правда ли, что на улице машины гудят, – спокойно ответил он.
Цветочное метро – это 8 Марта.
В один из международных женских дней я утром рано, съездив в центр Москвы за мимозой для мамы и бабушки, возвращался обратно в пустом вагоне. На сиденье, которое для троих, но на котором три пассажира практически никогда не помещались, спал гражданин. Когда он успел выпить – загадка. Огромный букет тюльпанов, который он кому-то хотел подарить, рассыпался, и цветы обрамляли его спящее тело. Цветы лежали у него в ногах, на груди, животе и на полу. Видимо, в таком виде – “спи спокойно, дорогой товарищ” – он сделал не один круг под землей.
Будить его мне, 13-летнему мальчику, было страшно.
Вообще в метро происходило много забавных историй. Мне всегда нравилось разглядывать людей и наблюдать за ними.
Когда я возвращался домой из психиатрической больницы, я вошел в вагон на станции метро “Ленинский проспект” и сразу ощутил, что в вагоне что-то происходит. Пассажиры переглядывались. А одна девушка держала перед собой раскрытую книгу, но периодически смотрела вверх, заливаясь румянцем. Так в первой датской шариковой ручке голые девушки заливались чернилами, когда ручку переворачивали, – и тут же оказывались в купальнике. Периодически юная читательница опускала свой взор в книгу, бледнела так же быстро, и думаю, в книге она видела… – ну точно, не текст.
Я проследил за ее взглядом. На поручне, наверху, напротив нее, висел длинный использованный презерватив. Ситуация в вагоне была напряженной, я, как психиатр и наблюдатель, затаился. Все остальные пассажиры тоже периодически поднимали глаза и потом стыдливо их опускали. Около ближайшей от презерватива двери стоял полковник в папахе, с мужественным и, как сказала бы моя бабушка, открытым лицом. Я понял, что ситуация под надежным контролем.
Когда поезд подошел к конечной станции, все вышли из вагона. Я спрятался за колонну и следил. Последним выходил полковник. Он двумя пальцами в военной трикотажной перчатке взял презерватив и, держа его на вытянутой руке, торжественно вышел из вагона, быстро сориентировался на местности и опустил презерватив в ближайшую урну.
Настоящий полковник! А кто-то ругает нашу армию. Зря! Есть место подвигу в мирное время.
Не в мирное время, сегодняшнее, сломалась моя машина. Мрачная толпа затянула меня в метро. Наверху остались неспособные расстаться друг с другом граждане, как постаревшие “одноклассники. ру”, распивающие пиво и разложившие закуску где попало. Очередь в кассу за пропуском вниз была большой. Кажется, что в метро что-то меняется. Это иллюзия. Вот уж где все стабильно. Под землей. От пятачков до этой бумажки, которую нужно получить в кассе, прошли десятилетия, а очередь та же. И женщины-кассиры те же. Тот же один из двух неработающий эскалатор. Та же “тетя в стакане”. Так же и то же самое она кричит в рупор. Они в этом стакане, эти женщины, как в барокамере, – не меняются. Законсервировались. А ведь 50 лет назад они должны были быть девочками. Опять иллюзии. Они всегда были такими. Это и есть бессмертие. Вот оно где. Лишь бегущая строка в вагоне, звонки мобильных телефонов, лица азиатов и молодые люди, сидящие на платформе в позе орла (я сначала решил, что они какают), ожидающие поезда, сказали мне, что времени все-таки прошло довольно много.
