Георгий Марчик - Наследник фаворитки

— Ну, хорошо, хорошо, — проскрипела старуха. — Если любишь, хозяйничай.

Алик захотел показать себя во всем блеске и тут же взялся готовить чай.

Заваривая чай, Алик стал весело напевать:

Тетушка некоторое время настороженно вслушивалась, потом поощрительно заулыбалась — последние остатки ее недоверия улетучивались, как клочья тумана под жаркими лучами солнца.

— Я помню, помню, — продолжая улыбаться, проскрипела она. — Ты очень любил эту песенку. Правда, ты тогда пел ее по-другому, в ритме марша.

— Да, да, — подхватил счастливый Алик, до глубины души тронутый словами тетушки. — Я маршировал по дому, размахивая игрушечной саблей, и пел эту песню. Вот так: «Ты… моряк…. красивый… сам… собою… Тебе… от роду… двадцать… лет…»

— А ты помнишь песню, которую я тогда очень любила? Ты тоже знал ее.

В груди Алика так и захолонуло от испуга: неужели забыл слова? Не зря же он дотошно обо всем, касающемся привычек тети, выспрашивал у Леона. Нет, не зря. Алик с неподдельным чувством запел:

Старуха, с умилением глядя на него, кокетливо стрельнула глазами и подхватила:

Она издала несколько неопределенных кхекающих звуков — то ли откашлялась, то ли выразила какое-то особое чувство.

Вскоре Алик воспринимал ее кхеканье примерно так, как раскаленная сковородка воду. Но в то же время продолжал льстиво улыбаться любезной тетушке.

На остатки денег, раздобытых после возвращения из Сочи, в диетическом магазине он ежедневно покупал продукты самого высшего качества, мыл посуду, подметал пол, вытирал мокрой тряпкой пыль.

«Ишь энцефалитный клещ, — думал он. — Дворянское отродье. Валяется каждый день в постели. Чего доброго, еще потребует, чтобы я жевал за нее пищу…»

«Эта высохшая кожа змеи имеет колоссальный склад продуктов, — писал он Юраше, который пока оставался в родном городе и с нетерпением ждал вызова. Он же и отправил оттуда по почте тетушке заранее написанные Аликом письма. — Одних сухарей запасла на десять лет. Штук триста консервных банок. На всякий случай! Слух о ее болезни и близкой «кончине» вздор, нелепость. Она всех нас переживет. Самая настоящая паразитка! Огрызок самодержавия. Я, родной племянник, у нее как прислуга, и все равно она подозрительно косит на меня глазом и третирует своим высокомерием. Я еще не выяснил, где и что у нее припрятано. Хитра и осторожна, как старая рысь.

Сегодня мы читали и толковали евангелие: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну…»

А тебя, дружок, соблазняет и правый, и левый глаз, и руки, и ноги. Так что будь начеку. Не поддавайся соблазнам. Братски обнимаю тебя, греховодника. Письмо немедленно порви».

Накануне отъезда Алика Юраша едва не на коленях умолял взять его с собой, обещал беспрекословно выполнять любое приказание, быть «мальчиком» на побегушках. Но Алик остался непреклонен: он боялся, что этот ловелас какой-нибудь нелепой выходкой может испортить все дело. Надо было самому осторожно провести рекогносцировку на месте.

Между тем дни бойко бежали, как река меж крутых бережков. Алик мужественно держался, отказывал себе в привычных удовольствиях, словно схимник, давший обет воздержания. Великая цель царственно, как солнце, светила ему, помогала преодолевать любые трудности.

Днем Алик был занят по хозяйству, а вечером занимал свою мнимую тетушку. Он вслух читал ей евангелие, жизнеописание девы Марии, повести Жоржа Сименона, Агаты Кристи и Лидии Чарской. Вспоминая молодость, она растроганно хихикала.

Преданно уставясь в немигающие глаза старухи, Алик с острым удовольствием думал, как он близок к решению своей основной задачи. Рано или поздно идея должна была прийти, осенить его, и она медленно, но неуклонно формировалась в сознании, как новые миры из туманностей вселенной.

За окнами шумели желтеющей листвой акации. Щедрое южное солнце заливало улицы прозрачно-желтыми потоками радости. Золотая осень была в разгаре. Звонко звенели трамваи. У школ и институтов плескалось молодое веселое оживление. Женщины несли с рынков тяжелые сумки с щедрыми дарами осени — помидорами, «синенькими», виноградом, сладким репчатым луком, перцем, битой птицей, свежей рыбой, дынями с медоносным запахом.

По улицам и дворам бегали шумливые детишки. Утром мужчины и женщины торопились на работу, к вечеру — по домам. Изо всех квартир неслись умопомрачительные запахи готовки.

А вечером в переулки выходили парни в начищенных штиблетах, свежевыглаженных брюках и фасонистых теннисках, с транзисторами в руках. А девушки, качаясь на каблучках, спешили на свидания, и их гибкие, спортивные фигурки и дерзкая красота привораживали взгляды. На улицах зажигались огни, и город словцо бы погружался в зыбкую, сладостную, фантастическую дрему.

Все сейчас казалось сказочным и нереальным — в вязкой черноте неба серебрились звезды, и неведомо куда плыла через одинокие, быстро бегущие тучки окутанная дымчатым шлейфом желтоокая лукавая красавица луна. Звучали доносившиеся невесть откуда обрывки музыки, громких разговоров, всплески смеха и приглушенная голубиная воркотня влюбленных.

«Не торопи меня, дружок. Бог терпел и нам велел, — писал Алик Юраше. У него была одна отрада — отвести душу в письмах. — Победа не дается без борьбы, Юрашка. А борьба — это тяжкий, изнуряющий труд. Но всякий праведный труд должен сторицей окупиться. Ибо, как говорится в евангелии, зерно, упавшее на добрую землю, принесет плод. И тогда держись, вселенная!

Зашатаются стены лучших приморских ресторанов.

Здесь, в этом городе, как на земле обетованной, в тебе пробуждается возвышенное, поэтическое — пьянящий воздух, необъятное золотистое море солнца, смешанное с пронзительной синевой неба, желтеющая зелень лип, кленов, каштанов, акаций.

А безумно красивые женщины? Ах, Юраша, в нашем доме живет одна девочка. Когда я встречаю ее, хочется зажмуриться, будто смотришь на ослепительно яркий огонь. Я обязательно доберусь до нее, мой дорогой.

Чудовище проснулось и снова кхекает. Понесу ей чай. Жди сигнала. Теперь уже скоро. Пер аспера ад астра — тернист путь к звездам, Юраша. Письмо порви…»

Вечером разморенная чаем тетушка, полузакрыв глаза, сидела в глубоком, обитом красным вытертым плюшем кресле с высокой резной спинкой. Алик пристроился рядом на стуле и вслух читал Чарскую. Пеньюары, будуары, мелкие, глупые страстишки пансионаток, их дурацкие секреты и мечты, злые классные дамы, суета, обиды, пошлые желаньица, убогие порывы благородства и отвратительная слезливость — все было чуждо твердокаменной душе рослого верзилы, томимого зеленой скукой.

Ему бы распрямиться, взмахнуть ручищами — и посыпались бы, покатились ко всем чертям все эти скляночки и баночки, мешочки, тряпочки, салфеточки, рассыпалась в прах вся эта рухлядь вместе с этой долговечной старухой, Мафусаилом в юбке.

Но Алик смирял себя, укрощал безумные порывы своей бунтующей плоти, рвавшейся, как птица, на простор из этой забитой барахлом квартиры. Глаза его машинально бегали по строчкам, сочный колоратурный баритон наполнял комнату. Он дочитал главу до конца, поднял вопрошающий взгляд на тетушку. Глаза у нее подернулись пленкой, как у сонной курицы.

— Спасибо, милый, — сказала она надтреснутым голосом старой черепахи. — Сейчас уже так не пишут.

«Ура!» — ликовал про себя Алик. Безупречное личное поведение и собачья преданность принесли первый трофей. Старуха назвала его «милым». Такого еще не было.

— Конечно, — искренне поддакнул он. — Выдумывают невесть что, а ты читай и ломай себе голову.

Расчувствовавшись, тетушка пожелала сыграть на рояле. Алик, изображая высшую степень предупредительности, словно услужливый официант в ресторане, подвел ее под ручку к инструменту и усадил на круглый вращающийся стул. Она открыла крышку, и он поспешно, опережая просьбу, подтащил к роялю громоздкий торшер. Раздались неуверенные, слабые аккорды. Старуха запела. Ему казалось, он сходит с ума. Она пела арию Баттерфляй. Это было настолько нелепо, что Алик, позабыв об осторожности, едва не захохотал на весь дом, но сдержался и тут же, спохватившись, взял себя в руки и, охваченный подхалимским порывом, подтянул ей. Они пели в два голоса. Алик старался, чтобы его уверенный, наполненный жизнью голос не перекрывал голоса этой ведьмы, звучащий предсмертным петушиным криком. Они спели до конца, и старуха благодарно коснулась его руки ледяными кончиками своих пальцев.