Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило.
За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел — совсем наоборот, да плюс еще чувство симпатии и сострадания, — а просто потому, что при одном его виде меня тут же охватывали смущение и стыд, вне зависимости от того, что я чувствовал минуту назад. Чтобы не сожалеть о прошлых своих грехах — как это лихо удавалось Джо, — нужно по меньшей мере ощущать себя цельной личностью, а вот это-то у меня, среди прочего, никогда и не получалось. И в самом деле, тот конфликт между различными индивидуальными точками зрения, который Джо считал едва ли не основой своей концепции субъективности, я бы еще развил, поскольку субъективизм предполагает личность, а там, где в одной душе личностей как минимум несколько, вам обеспечен все тот же самый конфликт, только на сугубо внутриведомственном уровне, и каждая из ваших личностей будет претендовать на столь же неопровержимую точку зрения, на какую, по системе Джо, претендуют обыкновенно индивиды и социальные институты. Иными словами, насколько я могу судить из собственного опыта, индивид индивидуален в той же мере, в которой атом при ближайшем рассмотрении оказался атомистичен: его еще можно делить и делить, а субъективизм никак не возможен до тех пор, пока вам не удастся локализовать субъект. И уверяю вас, если бы не это досадное обстоятельство, я обеими руками подписался бы под Моргановой этикой. Но поскольку уж оно имеет место быть, то, если я утверждаю, что иногда согласен с этой этикой, а иногда нет, непоследовательности здесь не больше, чем, скажем, во фразе: «Некоторые люди согласны с Морганом, а некоторые нет». Точно так же, когда я сталкивался с Джо в коридоре, или в кафетерии, или в кабинете, мне становилось очень стыдно за все то горе, которое я ему причинил, — ив глубине души я не только сожалел о совершенном прелюбодеянии, но и отказывался признавать саму возможность такого поступка: я чувствовал, что ни за что на свете не сделал бы того, в чем оказался замешан этот самый Джейкоб Хорнер, и не желал иметь с вышеозначенным придурком ничего общего. Однако из чистого чувства чести (которое кое-кому из всей моей компании Хорнеров все-таки было присуще) я об этом плюрализме помалкивал, опасаясь, что Джо может усмотреть тут очередную увертку.
Только один раз за весь сентябрь у нас вышло что-то вроде разговора. Дело было в самом конце месяца, он просто увидел, что я в кабинете один, и зашел на пару слов. Выглядел он как всегда: свеж, подтянут, умен и остер.
— Мистер Макмэхон жалуется: лошади, мол, набирают лишний вес, — сказал он. — Ты что, окончательно решил поставить на уроках верховой езды крест?
Я покраснел.
— Мне показалось, курс окончен.
— А как насчет продолжить? Их ведь приходится гонять, выгуливать, а у него на это совсем нет времени.
— Да нет, пожалуй. Я вроде как потерял к этому делу интерес, да и Ренни — не думаю, чтобы это доставило ей большое удовольствие.
— Ты серьезно потерял интерес? А почему ты думаешь, что она… Я не смог отследить в его тоне ни намека на злую волю, но отделаться от ощущения, что меня умышленно ставят в идиотское положение, тоже не мог.
— Ты ведь прекрасно знаешь, почему, а, Джо? Как тебе только в голову такое пришло? — Мне вдруг стало обидно за Ренни. — Мне очень неловко читать тебе мораль, но я все в толк не возьму, почему ты с таким упорством давишь ее и давишь, а ведь ей и без того уже несладко, Джо.
Он пихнул очки по переносице вверх.
— Ты за Ренни не переживай.
— В смысле, поздновато я спохватился? Согласен. Вот только я никак не могу понять, зачем ты заставляешь ее приходить ко мне на квартиру, если это, конечно, не хитрый такой способ наказания.
— У меня и в мыслях нет кого бы то ни было наказывать, Джейк; и ты это знаешь. Я просто пытаюсь ее понять, только и всего.
— Ты что, не понимаешь, что она все эти дни — на одних нервах? Я вообще удивляюсь, как она до сих пор держится.
— Она сильная женщина, — улыбнулся Джо. — Тебе, наверное, даже и представить трудно, что в каком-то смысле последние несколько недель у нас с ней были самыми счастливыми за долгий, долгий срок.
— И как вам это удается?
— Ну, во-первых, едва все завертелось, я тут же отложил диссертацию, и мы стали гораздо больше времени проводить вместе. Мы говорим с ней о нас много больше, чем вообще когда-либо говорили, по необходимости — ну, и все такое. У меня просто дух захватило.
— По ней не сказать, чтобы она лопалась от счастья.
— Я о другом счастье, должно быть, не о том, которое ты имеешь в виду. Естественно, о беззаботности и речи быть не может; но разве беззаботность и счастье — одно и то же? Дело в том, что мы очень плотно и безо всякой предвзятости с ней общаемся и пытаемся забраться друг в друга настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Здесь у нас все просто замечательно. И гуляем мы теперь подолгу и часто, потому что не собираемся гробить свое здоровье из-за всей этой неразберихи. Мы, должно быть, даже стали с ней ближе, чем раньше, вне зависимости от того, решаются наши проблемы или нет.
— Ты в этом уверен?
— Ну, я уверен, что нам удалось многое прояснить за это время. В первую очередь это касается целого ряда вещей, которые, оказывается, связывают нас, и всерьез, и о которых мы раньше даже понятия не имели, так что, очень может быть, мы не расстанемся с ней, даже если и не все придет в норму. Вряд ли я смогу уважать ее так, как прежде, — было бы странно с моей стороны, согласен? Во всяком случае, я не смогу уважать ее за то, за что привык уважать. Но держится она молодцом. Чертовски сильная — большую часть времени, и я это в ней ценю. А как тебе все эти дни моя подружка Ренни, что ты о ней думаешь?
— Я? — Я и думать не думал, что я там о ней думаю, по крайней мере после ее откровений двухдневной давности. Так что соображать приходилось по ходу дела, и очень быстро. — Ну, не знаю, — я попытался выиграть время.
— У тебя, наверное, было несколько странное представление о нас — раньше. И мне бы очень хотелось знать, что ты думаешь о ней теперь. Тебя не раздражает, что она иногда сама не знает, какие испытывает чувства?
Я откинулся на спинку стула и принялся созерцать кончик красного карандаша, которым правил упражнения по грамматике.
— Честно говоря, — сказал я, — может так оказаться, что я в нее влюблен.
— Правда? — быстро спросил он, и глаза у него загорелись.
— Я бы не удивился. Пару дней назад это была бы чистая правда. Теперь я уже не настолько в этом уверен, но и в обратном я не уверен тоже.
— Это же замечательно! — рассмеялся Джо; мне кажется, он имел в виду: Это очень интересно. — Ты поэтому и полез к ней в постель, тогда, в самый первый раз, да? Что же ты сразу не сказал?
— Нет. Тогда я этого не чувствовал.
— А Ренни об этом знает?
— Нет.
— А как она к тебе относится?
— Какое-то время назад презирала. А вот на прошлой, что ли, неделе, сказала, что ей все равно.
— Она тебя любит? — спросил он, улыбаясь.
Я, конечно, много раз говорил, что Джо работал безо всякой задней мысли, но вот поверить в отсутствие двойного дна в человеке почти невозможно. Великая, наверное, с моей стороны несправедливость, что я не смог поверить открытой улыбке и ясному лику Джо, но, каюсь, не смог.
— Я почти уверен, она до сих пор меня презирает, — ответил я.
Джо вздохнул. Он сидел на вращающемся стуле, со мной рядом; теперь он водрузил ноги на стоявший прямо перед ним стол и закинул руки за голову.
— А тебе никогда не приходило на ум, что винить во всем происшедшем, быть может, стоило бы именно меня? Массу всего можно было бы достовернейшим образом объяснить, если исходить из мысли, что в силу той или иной извращенной логики я сам все взял да и подстроил. Просто возможное объяснение, среди прочих. А, как ты думаешь?
— Извращенность? Ну, не знаю. Если я в чем и вижу извращенность, так это когда ты раз за разом отправляешь ее ко мне.
Он рассмеялся.
— Пожалуй, когда я вас обоих друг к другу подталкивал, это можно было бы и впрямь объяснить извращенностью — теперь, когда мы знаем, что из этого получилось, — но если некая доля извращенности там и была, то неосознанная. Однако ты же это не всерьез: я, мол, заставляю Ренни приходить к тебе сейчас, потому что я извращенец. Я просто ее проверяю, испытываю. Она должна решить раз и навсегда, что она чувствует в отношении тебя, и меня, и себя самой, а ты ведь не хуже моего, наверное, знаешь, что, будь ее воля и не гоняй я ее к тебе, она постаралась бы вычеркнуть все из памяти, и чем быстрее, тем лучше.
