— Ну что ты такое говоришь!
— Говорю как есть, — топала ногами Ба, — и не родился еще на планете Земля человек, который бы мог убедить меня в обратном!
— Да легче удавиться, чем переубедить тебя! — крикнул дядя Миша и выскочил на веранду.
Мы с Маней дружно обернулись в его сторону. На дядю Мишу жалко было смотреть — выражение лица растерянное, между бровями пролегла глубокая морщинка.
Он поймал наши с Маней сочувствующие взгляды и натужно улыбнулся.
— Здрасьти, Дядьмиш, — пискнула я.
— Здрасьти, пап, — отложила лист лопуха Манька. — Ну что, получил свое?
Дядя Миша открыл рот, чтобы выговорить Маньке, но потом передумал и махнул рукой.
— Пойду, поковыряюсь в Васе, — сказал.
Преданный Вася терпеливо дожидался своего хозяина на заднем дворе. И уже издали, при виде его понурого силуэта, заботливо взбил подушку на сиденье водителя.
— Одни беды от этих баб, — вздыхал про себя Вася, скрипя шарнирами и карданными валами, — зачем они хозяину? Да и что с них взять — волос длинный, ум короткий.
— Женщины, что с них взять, — буркнул себе под нос дядя Миша, открывая капот Васи.
— А ведь мысли мои читает, — заликовал Вася и на радостях выпустил маленький фонтанчик машинного масла.
— Тебя не завели, а ты уже фортели выкидываешь, Васидис? — удивился дядя Миша.
— Ого, снова в объятиях своего сердечного друга? Ты поплачься ему в капот, он ведь обязательно тебя поймет! А главное — слова поперек не скажет, — Ба никак не унималась, она высунулась в окно своей спальни и жаждала продолжения банкета.
— И поплачу, — огрызнулся дядя Миша, — все вы, бабы, одинаковые.
— Да ну, — хмыкнула Ба, — ты еще скажи, что дуры.
— И скажу! — с вызовом повернулся к ней дядя Миша.
— Про волос длинный, ум короткий не забудь добавить, — не унималась Ба.
— Это уж само собой!
Ба высунулась в окно по пояс, старательно сложила пальцы обеих рук в дули и победно потрясла ими над собой:
— Во! Видел?
Дядя Миша какое-то время молча смотрел на свою всклокоченную мать, потом тяжко вздохнул и повернулся к Васе.
«Лучше промолчать», — подумал он про себя.
— Дура! — удовлетворенно констатировал Вася.
Ба демонстративно громко захлопнула окно.
«Весь в своего отца, — думала она, глядя с любовью на понурое темечко сына, — даже стоит как он — косолапит и чуть сутулится. Сделаю ему на обед его любимые котлеты. Картошечки пожарю, с лучком и грибочками. А то осунулся весь, кровиночка моя, одни кости торчат».
Она с шумом распахнула окно.
— В следующий раз можешь вообще не возвращаться, понял? — крикнула торжествующе.
Дядя Миша вздрогнул спиной, но не обернулся. И оттаял лицом, только когда из кухни потянуло божественным ароматом сочных котлет.
— О, Вася, — сказал он своему четырехколесному другу, — будут сегодня нам любимые котлеты, а к вечеру — изжога.
Вася понимающе молчал. Вася с младых ногтей знал, что такое изжога. И запор. И несварение желудка. И язва. Потому что постоянные болячки были планидой всех отпрысков советского автопрома.
Поэтому при слове «изжога» Вася суеверно поплевал через левую дверцу и тяжело вздохнул.
Так сошлись звезды, что именно в этот день, когда дядя Миша поругался с Ба, папа умудрился поскандалить с мамой. Вообще-то ссоры между моими родителями случались крайне редко, но уж если они случались, то по силе своей не уступали среднестатистической буре на планете Нептун. А в воронке такой бури, чтобы вам было известно, может легко уместиться вся наша планета. Будучи оба людьми взрывного темперамента, мои родители из любого пустяка могли раздуть такой пожар, что потом место их скандала напоминало выжженное поле. И только два горных орла кружили высоко над эпицентром этой вселенской катастрофы.
— Видишь хоть кого живоооогооооо? — кричал один орел с этого конца горизонта.
— Нееееет! — отзывался второй с другого конца горизонта.
— Женщина, — грохотал папа, когда крыть ему оказывалось практически нечем, — если говорит мужчина, ты должна молчать!
— А кто это тебе такое сказал? — возмущалась мама. — Оставь свои домостроевские замашки для других. Меня этим не проймешь!
— Кировабадци! — орал папа в ответ. Когда папа называл маму «кировабадци», то всем становилось ясно — у папы закончились аргументы.
Кировабад — это город, где жила семья моей мамы. В народе шла молва, что девушки из Кировабада славятся капризным, неуступчивым характером. Что они сильно избалованы и не видят ничего дальше своего носа. И что каши с ними не сваришь.
Поэтому, когда у папы заканчивались аргументы, он прибегал к жалкой попытке заткнуть маму.
— Кировабадци! — грохотал он.
— Упрямый бердский осел, — крыла в ответ мама. Тот же народ нарек жителей нашего города ослами за жуткую неуступчивость.
Ради справедливости надо отметить, что если мама — кировабадци в том смысле, который вкладывал в это слово папа, то тогда он сам единолично является основоположником, архитектором, строителем и почетным жителем города Кировабад. Это чтобы вам было ясно, какой у моего отца был и, слава богу, есть характер.
Когда у отца закончились все аргументы, а дым над пепелищем стоял такой, что дневного света было не видать, он вытащил из домашнего бара бутылку коньяка и засобирался к дяде Мише запивать горе алкоголем.
— Не жди меня! — крикнул он маме с порога.
— Хлеба купи на обратном пути, — не осталась в долгу мама.
— Никогда! — крикнула папа и хлопнул дверью.
— И кофе! — крикнула мстительно мама.
— Агрхххх, — раздалось за дверью, и мама удовлетворенно хмыкнула. — последнее слово осталось за ней.
Мы с Маней как раз колдовали над вторым блюдом из мелко наструганного сорняка, когда папа ворвался во двор. Достаточно было одного взгляда на выпученные папины глаза, чтобы мне сразу стало ясно — они с мамой схлестнулись.
— Пап, вы что, поссорились? — спросила я.
— С чего ты это взяла? — дыхнул на меня огнем папа.
— Ну, это видно по сумасшедшему выражению твоего лица, — дипломатично ответила я.
— Не придумывай глупостей, Наринэ, — отрезал папа.
Потом он какое-то время под заинтригованные наши взгляды рыскал вдоль веранды дома туда и обратно и что-то бубнил себе под нос.
— Дядьюра, вы забыли, где входная дверь? — спросила Маня.
— Ничего я не забыл, — сказал папа и поднялся вверх по ступенькам, — я просто думал!
Как только он вошел в дом, мы с Манькой прокрались под окно кухни и застали самое начало разговора двух обиженных мужчин.
— Да всю плешь мне проела, — ругался папа.
— Бабы, что с них взять! — вторил ему дядя Миша.
— Да какая баба! Это же бензопила «Дружба»!
— Юра, посмотри на меня! Ты же знаешь, какая у меня мать, а я живу с нею с самого рождения, и ничего!
— Так то мать, а то жена, — отмахнулся папа, — что у тебя есть к коньяку?
— Котлеты и картошечка с грибами. Роза Иосифовна приготовила мне поесть и демонстративно ушла к соседке.
— Нет, кушать не хочу, сыт по горло, — отказался отец.
Дядя Миша зашуршал по полкам.
— Пряники есть, лимон, еще какие-то на вид засохшие какашки в пакете (шуршание усилилось), что бы это такое могло быть?
— Один хрен, неси что есть, — вздохнул папа.
Нам с Маней стало скучно слушать их разговор, и мы вернулись к готовке.
— Сейчас они буду рассказывать друг другу, какие женщины ужасные существа, — фыркнула я.
— Ну да, — захихикала Манька.
Через какое-то время нам захотелось попить. Когда мы вошли в кухню, то застали моего отца с дядей Мишей в весьма живописной позе — дядя Миша нагнулся буквой Г, а папа лежал у него на спине, уткнувшись носом ему в затылок.
— Вот, — кряхтел дядя Миша, — если еще в этой позе тебя хорошенечко тряхнуть, то можно полностью вылечить болячку.
— И самому свалиться с ответным радикулитом, да? — хмыкнул отец.
— А что это вы делаете? — поинтересовались мы.
Папы мигом выпрямились и сильно сконфузились.
— Кхм. Радикулит Юре лечим, — сказал дядя Миша, — а вы чего пришли?
— Попить пришли.
— Кстати, Маня, где ключ от нижнего погреба?
— От какого нижнего?
— Ну, от маленького, где стоит бочонок с вином.
— Так Ба с ним не расстается. Сбегать к ней? — предложила Манька.
— Нет, — испугался папа, — не надо, мы сами как-нибудь.
— Ничего, у меня где-то была еще подарочная большая бутылка коньяка, — протянул дядя Миша.
Мы с Маней попили воды и вернулись во двор. Готовить нам надоело, поэтому мы принялись копать клад под тутовым деревом. И успели уже вырыть между корнями приличную яму, когда на веранду вышли наши изнуренные женской половиной человечества отцы. По целому букету характерных первичных и вторичных признаков было ясно, что они уже не совсем, мягко говоря, трезвы. В каждой руке они держали по одной полулитровой банке.
