Странные мысли не давали ему покоя. Казалось, будто в его голове производят генеральную уборку, встряхивают его мозги и из них высыпается всё, что накопилось там за много лет.
Он вспомнил ещё один случай: в тот день, когда он рассказал историю старухи экономки этому самому Мешхеди Мохаммеду Голи, который теперь, сидя перед ним, качает во все стороны головой, будто бы расшатался винт, на котором она держится, тот ему сказал: «Да упокоит господь душу твоего отца, ты понятия не имеешь о жизни аристократов. Ты дитя современности, но, если бы тебе пришлось пожить в наши времена, тогда бы ты ещё не то увидел. Прежде, когда мы были молодыми, аристократы брали безусых и безбородых юнцов к себе и содержали— их. А когда у юнцов появлялись усы и борода и они уже больше не годились для тех дел, из-за которых их содержали, хозяева, чтобы удержать их в своём доме, выдавали за них замуж своих дочерей». Аббас тогда от удивления даже рот разинул. Наконец он сказал: «Мешхеди, а ты не выдумываешь?» Мешхеди Мохаммед Голи растерялся: «Юноша, чем же я на старости лет заслужил от тебя такие упрёки? Я тысячу раз своими собственными глазами наблюдал такой позор. Случалось даже, что, если такой человек умирал, жена его, не успев снять с себя траурной одежды, венчалась с этим мальчишкой и он становился официальным преемником хозяина, а спустя две-три недели ему передавались должность, богатство и даже чины покойного»…
Аббас всё ещё вертелся с боку на бок, читал про себя молитвы и дул на себя.
Наконец в соседнем дворе запели петухи, а вскоре и окна стали светлеть. Аббас облегчённо вздохнул, поднялся с постели, подошёл к водоёму, плеснул несколько пригоршней воды на лицо, зевнул, потянулся, дважды ударил себя кулаком в грудь, почесал затылок и, вернувшись в комнату, разбудил жену, чтобы она приготовила чай.
Нужно было идти в лавку, но он чувствовал такую слабость в коленях, что ноги просто не держали его. Он задумался: идти или не идти? Если не идти, как он тогда покроет расходы сегодняшнего дня? Он даже не знает почему, но когда он наконец решился пойти и стал поправлять задники своих гиве, ему захотелось крепко прижать к груди жену и детишек, расцеловать их и попросить не поминать его лихом. Он тоскливо оглядывал свою комнату, будто чувствовал, что уже не вернётся в этот дам и не увидит больше ни жены, ни детей.
Никто не может постичь этой тайны природы — почему человек иногда заранее предчувствует беду. Он не знает, что скрыто за завесой будущего, что ему уготовила судьба, ведь никто об этом не сообщает ему, но всё же он что-то предчувствует, будто опасность, несчастье, напасть, смерть, небытие имеют свои специфические запахи, которые за много фарсангов улавливаются несчастными и беззащитными людьми.
Говорят, что за час до землетрясения вороны начинают каркать, метаться и стремятся улететь подальше от опасного места. Когда опасность минует, они прилетают обратно.
Человек тоже иногда предчувствует опасность. На душе у него становится тяжело, и его охватывает какое-то смутное волнение. Сердце начинает колотиться сильнее, в висках гулко стучит кровь, голова горит, руки и ноги дрожат, и он не может сделать ни шагу.
Аббас не имел на этом свете почти ничего. Три-четыре десятка оббитых и потрескавшихся фаянсовых тарелок допотопных времён, десяток-полтора разноцветных — белых, зелёных, голубых и жёлтых — вазочек для мороженого, два подносика, стоявших на прилавке, на одном из которых он расставлял тарелки для рисового киселя, а на другом вазочки для мороженого; три-четыре десятка ложечек для киселя и мороженого, которые некогда были блестящими, а теперь пожелтели, словно зубы курильщика опиума; восемь расшатанных венских стульев, расставленных вдоль стены лавки; одна выцветшая набедренная повязка, которую он набрасывал на котёл для киселя или на мороженицу; одна кастрюля; один дуршлаг с длинной ручкой, который, так же как и видавший виды котёл, очень давно не был в мастерской лудильщика; одна мороженица, которую тоже лудили невесть когда, а теперь она, подобно бороде Хаджи Сафара Али — бакалейщика, державшего лавочку напротив, — когда он в течение двух месяцев не красит её хной, облезла и местами стала белой, а местами — красной; одна деревянная лопаточка, которая благодаря милости божьей до того места, до которого она погружается в молоко, была белой и чистой, а остальная её часть, соприкасавшаяся с руками Аббаса, настолько почернела от грязи, что, если бы её стали мыть даже тысячу раз, не смогли бы отмыть этой грязи, — вот и всё достояние Аббаса.
Человеку, всё богатство которого заключено в таком барахле, человеку, который, кроме этого, ничего на свете не имеет, бояться нечего. Разве есть на земле цвет темнее чёрного? Разве Аббас обладает имением, водой, землёй, домом и обстановкой, которые можно отобрать?
Всё это, конечно, правильно, но, случись что, кто же тогда будет кормить его жену и детей, кто позаботится о них? Кто поставит перед ними вечером, когда они соберутся поужинать, три сангяка[97] и сир халвы в зимнюю пору, две варёные свёклы весной и осенью, пять сиров винограда и один сир сыру или одну чашечку подслащённого уксуса летом?
Кто купит раз в году два-три платья из ситца или холста и грубую шерстяную одежду для детишек?
Конечно, такому человеку, как Аббас, не следовало обременять себя семьёй. Это было, конечно, опрометчиво с его стороны. Разве мышь, собираясь влезть в нору привязывает к своему хвосту веник? Но раз он совершил эту глупость, обзавёлся женой и детьми, он обязан кормить их. Ведь, что бы вы ни говорили, он тоже мужчина и у него есть и самолюбие и понятие о чести.
Нет, Аббас не должен так легко попасться в ловушку, не должен покориться несправедливости судьбы, не должен сидеть сложа руки, прикинувшись, будто он не замечает всех тех бедствий, которые для него уготованы.
С этими мыслями Аббас дошёл до двери своей лавчонки. Он достал из кармана ключ, нагнулся, протянул руку к латунному замку, перешедшему к нему в наследство от отца, вложил длинный тонкий ключ в узкую замочную скважину и четырежды повернул его. Полукруглая дужка замка открылась. Аббас толкнул дверь и вошёл в лавку. Затем он развёл огонь в очаге, чтобы сварить кисель, налил из кувшина в котёл молоко, которое он накануне вечером взял у молочника, принёс рисовой муки и сахару. Солнце уже показалось из-за крыши соседнего дома. Аббас торопился скорее сварить кисель. Дни стали холоднее, и люди, которые выходили из дому рано, не прочь были съесть тарелку горячего киселя.
Время от времени Аббас опускал в кипящий кисель свои пальцы, уже привыкшие к этому за много лет, затем вытаскивал их, совал в рот и пробовал, готово ли его варево, достаточно ли в нём сахару и рисовой муки. Вынув пальцы изо рта, он вытирал их о выцветшую набедренную повязку. Эту процедуру он повторил несколько раз и наконец, в последний раз засунув палец в котёл с киселём, он быстро отдёрнул руку, помахал ею в воздухе и попробовал кисель, налипший на палец. Затем он взял дуршлаг с длинной ручкой, лежавший на лотке с вазочками для мороженого, и налил в каждую из тарелочек по два дуршлага кипящего киселя. В этот момент неожиданно, без какой-либо видимой причины, сердце его снова тревожно забилось и его вновь охватило волнение.
Кто знает, почему человек, когда ему угрожает опасность или несчастье, беспричинно озирается по сторонам, будто хочет увидеть, с какой стороны настигнет его беда, через какую дверь просунет она свою голову, из-за какого угла появится.
Оглядываясь по сторонам, Аббас увидел, что дверь дома господина Ахмада Бехина йезди, благородного члена иранского суда, раскрылась и из-за неё показалась знакомая голова Мешхеди Мохаммеда Голи. Старик дошёл до угла, осмотрел улицу и, убедившись, что поблизости никого нет, вернулся к двери и сделал условный знак. Господин доктор Тейэби торопливо спустился по ступенькам, быстро выскочил в переулок, прошёл мимо лавки Аббаса и юркнул на заднее сиденье автомобиля, дожидавшегося его на углу. Шофёр закрыл за ним дверцу, взялся за руль, и автомобиль тронулся.
Когда на улице появлялась фигура этого депутата иранского народа, Аббас умышленно никогда не глядел на него и устремлял свой взор куда-нибудь в сторону. Делал он это не потому, что ему была противна физиономия человека, который, несмотря на свою неграмотность, прекрасно понимал., какие преступления и предательства он совершил, а потому, что Аббас слыхал, будто всякого, кто посмотрит в лицо таким людям, постигнет какое-нибудь несчастье.
С самого раннего детства его отец, мать и ахунд, который давал религиозные советы в мечети шаха, говорили ему, что если человек выходит ранним утром из дому и взгляд его падёт на ворону, на чёрную кошку, на рогатую корову, на короткошёрстого вьючного верблюда, на сову, слепую мышь или ещё на что-нибудь в этом роде, то не успеет он дожить и до вечера, как с ним стрясётся какая-нибудь беда. Если к тому же ему пересечёт дорогу гябр, еврей, армянин, погонщик верблюдов, палач или мясник, то бедняга, согласно шариату, должен уплатить мулле семьсот динаров, чтобы избежать дурных последствий этой встречи. Итак, каждый раз, когда в раннюю пору господин доктор Тейэби по знаку Мешхеди Мохаммеда Голи осторожно выходил из дому, Аббас, заметив издали его фигуру, отворачивался и смотрел в другую сторону, стараясь, чтобы его взгляд не упал на благородное лицо этого уважаемого господина. Стоит ли в такие дождливые дни, когда в торговле полный застои и он до заката солнца вряд ли продаст больше двух-трёх порций и с трудом выручит деньги, чтобы накормить детишек, из-за одного только взгляда рисковать семьюстами динаров своих кровных денег.
