С самого раннего детства его отец, мать и ахунд, который давал религиозные советы в мечети шаха, говорили ему, что если человек выходит ранним утром из дому и взгляд его падёт на ворону, на чёрную кошку, на рогатую корову, на короткошёрстого вьючного верблюда, на сову, слепую мышь или ещё на что-нибудь в этом роде, то не успеет он дожить и до вечера, как с ним стрясётся какая-нибудь беда. Если к тому же ему пересечёт дорогу гябр, еврей, армянин, погонщик верблюдов, палач или мясник, то бедняга, согласно шариату, должен уплатить мулле семьсот динаров, чтобы избежать дурных последствий этой встречи. Итак, каждый раз, когда в раннюю пору господин доктор Тейэби по знаку Мешхеди Мохаммеда Голи осторожно выходил из дому, Аббас, заметив издали его фигуру, отворачивался и смотрел в другую сторону, стараясь, чтобы его взгляд не упал на благородное лицо этого уважаемого господина. Стоит ли в такие дождливые дни, когда в торговле полный застои и он до заката солнца вряд ли продаст больше двух-трёх порций и с трудом выручит деньги, чтобы накормить детишек, из-за одного только взгляда рисковать семьюстами динаров своих кровных денег.
Вот почему Аббас обычно прикидывался, будто ничего не видит, и не глядел в сторону доктора Тейэби. Но на этот раз, в тревожном предчувствии какой-то беды озираясь по сторонам, он вдруг случайно посмотрел прямо ему в глаза. Гневный взгляд доктора Тейэби привёл беднягу в себя, и он сразу же понял, что совершил непоправимую ошибку. Но что толку в том, что он всё это понял: исправить ошибку было уже нельзя.
Как только посланец от жителей Йезда уселся в автомобиль, Аббас подумал, что несчастье постигнет его сегодня же и что наконец встреча с вороной, совой и подобными им существами у него произошла.
Когда человек чувствует приближение несчастья, им овладевает милосердие, уступчивость и особая щедрость. Аббас в этот день подавал каждому посетителю большую порцию киселя, чем обычно. Он не очень настаивал на немедленном получении денег. Если кто-нибудь просил его дать кисель в долг, он охотно делал это, а если кто уходил, совсем не уплатив ему, он прикидывался, что не заметил этого.
Мало кому известно, что среди бедных оборванцев, одеялом которым служит небесный свод, встречаются люди необыкновенно великодушные и благородные. Так как они не рекламируют своих высоких душевных качеств, не располагают радио, громкоговорителями, газетами и парламентскими трибунами, они не могут поведать людям, какие достоинства таятся в них, какими дарованиями и способностями наделил их бог. Эти люди в тяжёлые для других минуты могут с лёгкостью отдать ближнему последний кусок или по крайней мере хорошо обходиться с людьми и не обижать их. А ведь хорошее обхождение с бедными, несчастными людьми — это как бы резерв добрых дел, на случай если сам попадёшь в беду.
В тот день Аббас больше, чем когда-либо, проявлял эти данные ему богом и впитанные с молоком матери, присущие его классу качества. Он чувствовал, что сегодня должен совершить что-то особенное, чтобы все жители квартала были им довольеы, простили ему обиды, которые он, может быть, нанёс им в прошлом, не поминали его лихом, если они уже больше не увидят его, не посылали ему вслед проклятий, не тревожили бранными словами души— его усопших родителей и не поднимали из могилы его умерших предков. И, чтобы в тот день, когда он уйдёт из этого мира, при упоминании его имени они хотя бы говорили: «Да упокоит господь его душу». И если после него кто-нибудь в этой самой лавчонке начнёт торговать киселём и мороженым, то пусть люди, которые придут к нему в лавку, скажут про её прежнего владельца: «Блаженной памяти Аббас» — или: «Господи, упокой его душу, он был неплохим человеком, понятливым, знающим цену и людям, и дружбе. Он был человеком великодушным и честным, умел ценить добрососедские отношения, был приветлив и внимателен».
Не успел Аббас съесть толчёного мяса с хлебом, — остатки вчерашнего ужина, которые жена перед его уходом в лавку завернула в клетчатый ситцевый платок и положила ему в карман, — как увидел, что один из новых американских автомобилей, которые называют «джипами» и которые недавно вошли в моду, остановился на углу переулка.
Два противных урода полицейских в синих мундирах и мягких шляпах, которые им выдали два-три дня назад, выскочили из машины и направились прямо к его лавочке.
Аббас предчувствовал приход этих людей и поэтому, увидев их, не растерялся.
— Это ты Аббас, продавец мороженого?
— Да, ваше превосходительство, я ваш покорный слуга.
— Вставай, собери свои пожитки и пойдём.
— Может, вы изволите сказать, куда мы пойдём?
— Брось прикидываться дураком, сам прекрасно знаешь.
— Откуда мне знать, клянусь вам, я и в мыслях не имел ничего подобного.
— Имел или не имел — это нас не касается.
— Так что же прикажете мне делать?
— Ничего, вставай, выгони этих паршивцев из своей лавочки, закрой её и пойдём.
— Но, господин полицейский, ведь у меня семья, жена, дети, у меня есть платежи и невзысканные долги. Что же будет с ними? Что же будет с женой и детьми?
— Это нас не касается. Ты можешь иметь всё, что твоей душе угодно, и всё равно твою дальнейшую судьбу определит полицейское управление.
— Но что же я сделал плохого?
Это нас не касается. Если мы будем целый час отвечать на вопросы всякого, кого вызывают в полицию, мы не сможем арестовать за сутки более двух преступников
— Да разве я преступник?
— Мы ведь не сошли с ума, чтобы прийти сюда среди бела дня заводить с тобой споры, если бы ты не был преступником.
Ну, тогда пусть хотя бы эта бедняжка, которая только что начала есть свой кисель, съест ещё несколько ложек. Тогда и пойдём со спокойной душой.
— Попридержи язык, вонючий паршивец, не то тебя вместе с твоими покупателями скоро заберёт мойщик трупов. Какое нам дело до этой бабёнки? Пусть она выйдет из лавки, сядет у стены и слопает этот змеиный яд.
Несчастная женщина поспешно одёрнула свой выцветший, заплатанный чадор-намаз и, глубоко вздохнув, с шумом втянула ртом остатки киселя, пролив часть его на землю. Затем она встала, бросила деньги на лоток Аббаса и быстро исчезла за углом.
— Ну а теперь чего ты мешкаешь?
— О, господин полицейский, предложение, которое вы мне делаете, не такое уж заманчивое, чтобы человек сразу поднялся, запер свою лавку и последовал за вами туда, куда вашей душе будет угодно.
— Ну, знаешь ли, ты ведёшь себя слишком нахально. Мы пришли сюда не по своей воле. Приказ о твоём аресте был дан час назад, и с тех пор из меджлиса уже пять раз звонили и справлялись, арестован ты или нет.
— Но у меня нет родственников в меджлисе.
— Да упокоит господь душу твоего отца, при чём тут родственники? Одного господина доктора Тейэби достаточно на все семь поколений твоих предков.
Вот тут-то Аббас сообразил, в чём дело. Огромное несчастье поразило его, как удар молнии. Весь мир в его глазах потемнел. Ноги подкосились, голова закружилась, холодный пот покрыл всё его тело, и, чтобы не упасть, он опёрся о стену.
В этот момент он снова услышал:
— Ну, шевелись, не прикидывайся мертвецом. Собирай свои пожитки. Нам некогда нянчиться с тобой.
— Но, господин полицейский, клянусь господом, святыми, пророком, у меня так дрожат руки, что я не могу запереть лавку.
— Ну и чёрт с ней, с лавкой. Ведь не вымерли же все у вас в квартале, найдётся кто-нибудь, кто запрёт её за тебя и передаст ключ твоим наследникам.
— Вы не даёте мне возможности собрать моё добро даже теперь, пока я живой и голова моя ещё держится на плечах. Что же будет, когда я направлюсь в преисподнюю, кто тогда позаботится о моём добре? Вы или паши хозяева?
— Ну, нам некогда возиться с тобой. До вечера мы должны арестовать ещё человек тридцать-сорок. Вставай скорее и пошли.
Когда владеющие речью существа говорят повелительным тоном, несчастным людям не остаётся ничего другого, как повиноваться. Но порой язык бессловесных предметов бывает ещё более повелительным и не допускающим никаких возражений. Три удара прикладом винтовки, которые один за другим обрушились на Аббаса, были так красноречивы и так решительно отрезали всякие пути к колебанию и неподчинению, что Аббас не только отказался от своей лавчонки и того, что в ней находилось, но даже готов был отказаться вообще от всего, чем он обладал на белом свете.
Теперь, когда Аббас отведал эти первые нежные официальные прикосновения заботливой руки иранского правительства, он смог представить себе, какие возвышающие душу и услаждающие тело удовольствия ожидают его впереди. Возможно, что два полицейских, пришедших за ним, были предвестниками этого радужного будущего. Их, очевидно, прислали специально для того, чтобы они приоткрыли перед ним уголок завесы над тем обетованным раем, куда он должен был вступить.
