Он понимал, что все эти несчастные заключённые — жертвы кровожадной, не знающей ничего святого правящей клики, что они в той или иной степени явились помехой к удовлетворению низких страстей или к осуществлению подлых замыслов кого-либо из этой клики, за что и брошены сюда.
Ах, как ему хотелось дожить до того дня, когда рука возмездия схватит за шиворот этих преступников, о чёрных делах которых Аббас знает лучше всех, и приведёт их, опозоренных и униженных, сюда, в эту самую камеру, которую они построили для других, посадит их вдоль грязных сырых стен на истёртые, вымазанные грязью и нечистотами кирпичи, а вместо каждого вновь приведённого заберёт отсюда одного из этих несчастных, безвестных и беззащитных людей и водворит их в устремлённые к небу дворцы, в великолепные аристократические особняки проспекта Шах-Реза и так отомстит этой преступной клике за века угнетения обездоленных сыновей Ирана!
Ах, если Аббас доживёт до этого дня, с какой радостью и торжеством выйдет он из тюрьмы! Он готов был отказаться от жизни, души, сердца, религии и веры, жены и детей, он отдал бы всё, чем он обладает, лишь бы такой день наступил.
О, как он будет радостен, этот день отмщения, день, когда разверзнутся небеса и живительная сила мужественных людей станет десницей божественного возмездия!
Для того чтобы продлить созерцание радостной картины, которую Аббас мысленно нарисовал себе, и ещё больше насладиться этим зрелищем, Аббас сомкнул веки. Слёзы одна за другой скатывались с его усталых век на щёки. Он, тихо покачивая головой, чуть слышно напевал какую-то мелодию, и со стороны казалось, что он находится в потустороннем мире, мире счастья и радости.
Но не успел он понаслаждаться этим безвозмездно ниспосланным ему небесами зрелищем и несколько минут, как сильный удар по голове вернул его в этот мир. Он открыл глаза, и перед его взором предстала любезная, чисто выбритая физиономия старшего надзирателя Рахима Дожхимана, который снова явился осведомиться о его самочувствии и выразить ему соболезнование по поводу его несчастий.
— Подвинься же, подлый авантюрист!
Следом за господином старшим надзирателем Рахимом Дожхиманом в камеру вошёл сгорбленный, одетый в лохмотья, немощный старик. Видно было, что бедняга немало пережил на своём веку. Господин старший надзиратель Рахим Дожхиман с особым вниманием, которое он обычно уделяет новичкам, хотел освободить для него место в этом вертепе.
Посмотрев на старика, Аббас увидел на его тонкой, морщинистой шее ремень, доходивший ему до груди, — грязный, засаленный и от длительного употребления потерявший свой первоначальный цвет. К концам ремня был прикреплён небольшой ящичек. Аббас и раньше встречал этих бедняков торговцев, одетых в лохмотья, и знал, что в их ящичках хранится несколько пачек ушнуйских сигарет, с десяток коробок спичек, немного американской жевательной резинки «Адамс», леденцов, дешёвого шоколада, несколько пар шнурков для ботинок, нитки, дамские сигареты, иголки, несколько коробок простых и английских булавок. В общем, в ящичке было на три-четыре тумана всякой всячины, которую лоточники с утра и до поздней ночи, в жару и в холод, в туман, в дождь и под палящими лучами солнца таскали на шее по всему городу, чтобы, продав свой товар, заработать два-три тумана па пропитание себе и своей семье.
Теперь, накопив за несколько месяцев пребывания в тюрьме довольно большой опыт, Аббас прекрасно знал, что всякий раз, когда господин старший надзиратель Рахим Дожхиман приводит в камеру нового заключённого, он нарочно прикидывается раздражённым, начинает стегать плетью по голове и плечам первого попавшегося ему под руку арестанта, демонстрируя этим новичку своё могущество и всю неограниченную полноту власти, которой он здесь обладает. И всё это для того, чтобы новый заключённый сделал для себя соответствующие выводы и, если у него есть деньги, папиросы, табак или ещё что-нибудь, передал их этому всемогущему властелину тюремных камер.
Не успел Аббас подвинуться и освободить рядом с собой место для старика, как господин старший надзиратель Рахим Дожхиман схватился за ремень ящичка, который висел на шее старика, и, сильно дёрнув, оборвал его. На шее старика осталась красная полоса. Господин старший надзиратель подхватил ящичек и сказал:
— Подлый авантюрист! Здесь тебе не место для торговли, это не тротуар на проспекте, где ты можешь расположиться с такими же, как ты, проходимцами и рассказывать всякие глупости о правительстве и высших властях страны, предъявлять им какие-то претензии и вообще вести разговоры о вещах, не доступных твоему ничтожному уму!
— А когда изволит пожаловать господин доктор?
— Они, очевидно, сейчас будут.
— Да, но скоро ли наступит это «сейчас»! Я уже битый час сижу здесь, а вы все говорите «сейчас, сейчас». Ведь мы же договорились с доктором по телефону.
— По какому номеру — 73–78 или 88–08?
— По номеру 73–78.
— Ну, этот телефон — для обычных пациентов.
— А разве доктор делит пациентов на обычных и необычных?
— Да, господин доктор сообщил своим близким друзьям, посольству и высшим властям номер телефона 88–08, для того чтобы в случае надобности они могли легко дозвониться ему. И, если вызывают по этому телефону, господин доктор знает, что звонит кто-то из привилегированных пациентов, кого он должен принять срочно. И мы не виноваты в том, что у доктора такой порядок.
— Да, но ведь я тоже не виновата. Откуда мы могли знать, что даже в таких делах есть какие-то тайны.
— Господин доктор сейчас играет в бридж. К нему недавно приехали друзья из Америки, и сегодня они вместе обедали, а теперь после обеда он и мадам сели с гостями за карточный стол, и не думаю, чтобы они скоро закончили игру.
— Вот так так!
— Тут и удивляться нечему. Если пациент хочет попасть к врачу, побывавшему в Америке, он должен мириться со всем. Да и вообще он вас примет только в том случае, если не позвонят из посольства. Ведь у господина американского посла может быть к нему какое-нибудь срочное дело.
— Разве он не мог сказать нам об этом, когда мы говорили с ним по телефону и просили его принять нас? Ведь тогда мы могли бы иначе распланировать день.
— Ну, меня это не касается, можете высказывать свои претензии ему самому.
— А разве к телефону подходил не он?
— Нет, он. Кроме него, никто не имеет права подходить к телефону. К тому же разговоры бывают такие, что если даже мы и возьмём трубку, то всё равно ничего не поймём.
— Так если он сам подходил к телефону, почему он не сказал, что ему сейчас некогда и он не может принять нас?
— Что значит некогда? У него всегда достаточно времени для того, чтобы заставлять людей бесполезно ждать,
— Но, милый мой, разве можно в приёмной врача ждать больше часа?
— Да упокоит господь душу вашего отца, мы в этом доме видали больных, которые с утра до полудня или с полудня до полуночи с нетерпением ожидали врача и не осмеливались даже пикнуть. Вы ведь, слава богу, люди грамотные, разве вы не слыхали поговорки: «Хочешь иметь павлина, не говори, что путь в Индию очень труден».
— Ну а если господин доктор вообще не пожелает оторваться от игры, что же тогда прикажете мне делать?
— Ну, что ж делать, придёте в какой-нибудь другой день.
Как только эти слова сорвались с уст слуги господина доктора Раванкаха Фаседа, известного врача, «специалиста по женским и девичьим болезням», сердце несчастной неудачницы Виды, дочери господина Манучехра Доулатдуста и ханум Нахид Доулатдуст, той самой выращенной в холе и неге Виды, всех прелестей которой не видели ни солнце, ни луна, оборвалось, У неё был такой вид, будто на неё обрушился потолок.
Что же ей делать, куда ей деваться, если вдруг этот безобразный доктор сегодня не пожелает оторваться от игры в бридж?
Час назад с сердцем, полным надежды, совершенно уверенная в благополучном исходе своего дела, она вышла из чёрного восьмицилиндрового кадиллака последнего выпуска, который, свернув с проспекта Пехлеви налево в сторону западного проспекта Тахте Джамшид и миновав вход в отдел информации пакистанского посольства, остановился перед вторым от угла домом. Когда Али Эхсан, шофёр господина Манучехра Доулатдуста, захлопнул дверцу машины и развалился на сиденье, несчастная Вида вошла в подъезд четырёхэтажного, окрашенного в кремовый цвет дома господина доктора Раванкаха Фаседа и поднялась по восьми цементным ступеням.
Вчера вечером, в порыве страсти, Сирус Фаразджуй — чтоб ему подохнуть в молодые годы! — сделал то, чего он не должен был так скоро делать.
Под влиянием джина, вермута, коньяка, виски и всякой другой дряни, которыми её спаивал Сирус, уговаривая: «Ну, выпей ради меня» — или: «Если ты не выпьешь, я покончу счёты с жизнью», Вида потеряла контроль над собой. В её памяти запечатлелась лишь острая боль и неведомое ей дотоле чувство наслаждения.
