Ознакомительная версия.
Да, как-то вылетело из головы… что хотят, толком не объяснили.
Профессор оглядел свою верхнюю часть в зеркале и остался доволен.
А когда вернулся в гостиную комнату, из прихожей раздался приподнятый собачий лай.
Зина… собака-ротвейлер… шикарная по породе самка.
Они продолжают начатую в прихожей игру — собака полуоткрытой пастью делает вид, что укусит, девушка хохочет и шлепает ее слегка, ловко обманывая.
— Прелесть какая, Денис Денисович, вы посмотрите какое чудо!
— Э, Зина, а кроме собаки…
— Есть и кроме собаки.
Женщина приятно высокого роста, стройная, в черном брючном костюме с изумрудным на груди ожерельем, волосы черные, цвет не вульгарный — приглушенный, с мягкой пушистостью.
Профессор отвлекся на кутерьму с цоканьем собачьих когтей по паркету.
— Зина и собака! Прекратите, пожалуйста, обе.
— Денис Денисович, она хочет попить. Пойдем, чудо, я тебе дам молока.
— Зина, молока собакам не надо, — профессор понял, что его все равно не слушают, он посмотрел на гостью. — Детские радости, да? Садитесь, будьте любезны, в любое удобное кресло, я уже понял, нас теперь нескоро обслужат. Что предложить вам, сударыня?
«Сударыня» скосила глаза на ящик с сигарами.
— Извольте… Я вам обрежу?
— Не надо, я откушу. И рому глоточек-другой, у вас, наверное, есть настоящий «ямайский»?
Тот самый, обрадовался профессор — подаренный ему полгода назад, из раритетных уже экземпляров.
Он доставал бутылку, а дама проговорила юридическим языком про наследственные права…
Странно — вот этой собаки.
Не очень, впрочем уж, странно — в Америке куча завещаний разным любимым животным.
Пока он нес к столику два округлых бокала, дама, взяв в руки бутылку, показалось, хотела махнуть прямо из горлышка.
Показалось, конечно, она проворно налила им обоим.
— М-м, настоящий вкус, мой господин, тот самый…
Он не успел попробовать, а гостья налила себе снова.
— Знаете, сколько жизней за каждым бочонком такого вот рома?
— Жизней, сударыня?
— Универсальная в те годы валюта.
Зеленоватые глаза увлажнились… годы, в каком-то другом присутствии — пальмы, песок, воздух морской… и кто-то ему кричит, чтоб осторожнее нес бочонок…
— Вернемся, профессор, к этому миру.
Она откусила кончик сигары и отправила боковым плевком в пепельницу — совершенно невозможное для культурного общества дело, но черт побери, точность попадания, какое-то в нем изящество…
— Собака, мой господин, должна стать человеком.
— Вы шутите?
— С миллиардами никто не шутит. Там, в пакете, оплаченные за ваше медицинское оборудование счета.
— За всё? — больше половины его накопленного состояния.
— За всё, и это честная игра, — глаза показали, что игра бывает как эта, так и другая.
— Э, госпожа Аугелла, я помню, что вы опекун огромного состояния…
— Проверьте, у вас со счетов не ушло ни цента.
— Я не об этом. Зина, ну сделай нам, — он хотел сказать — кофе, а голос сам произнес: — крупнолистного черного чая!
В комнату, облизываясь на ходу, вбежала собака, мельком взглянула на хозяина, потом поднесла морду к коленям дамы… приподняла и недовольно втянула ноздрями.
— Тебе не нравится, что я рому кирнула?.. Она будет хорошим человеком, профессор.
— Сударыня, — начал он…
Обратный ход… думал как раз над этим — от животного к человеку… время, которое ничего не значит… оборудование утром уже привезенное…
— Сударыня, я согласен.
— Прекрасно, мой господин! А потом уедете из квартиры.
— То есть, а почему?
— Человека увезли из этой вот комнаты в камеру и на скорый расстрел. Хоть и сам был не сахарный, а горе у всех одинаковое, он глазами, напоследок, печатлел эти стены.
Каверза какая-то — ест пельмени… не ест, потому что горячие, — он только поднес на вилке, и решил обождать — со сметаной пельмени, хотя толстая тетка в нечистом переднике, разумеется, сметану не доложила.
Лавки, столы… людей немного в сараечном заведении.
Стол не грязный, и даже салфетки в стакане.
Хотел уже отправить в рот подостывший пельмень, когда сволочь какая-то рукой себе в рот — рот с длинными, тоже сволочными зубами, кучеряжки черные на маленькой голове — маленький и противный, во фраке коротком поношенном — сожрал, улыбнулся скотским выраженьем, и дальше понесся.
Тварь противная, к вилке теперь прикасаться нельзя.
«Пушкин, Пушкин, — зашелестело. — Пушкин».
Хоть и Пушкин, что за дела?
Очень хочется есть, а ни вилки, и ни пельменей — лавки, столы — уже без людей, уходят в бесконечную глубь, тетка в грязном переднике, снимает его и говорит: «Э-х, Россия».
Сколько же в осени красок?
Да все!
«Политика — обратная сторона…»
Чего она обратная сторона?
Обратная просто.
Выборы — это деньги.
Какие?
Замечательные, господа, потому что сами ищут и просятся.
К вам они не просились — пачками, кучками?
Синими и зелеными?
Если нет, вы не жили на свете.
Да, не знаете ощущения жизни, того в ней вдруг поворота, который дает вам не смотревшую раньше в упор девицу, да что её — неизвестную для семьи квартиру, куда таких девиц можно пачкой пихать.
Как прекрасно без стеснения расплачиваться в ресторане, не проверяя счет — ах, господа, вас надули, но вы и сами не лыком шиты!
Глупости несут про правила игры, если вы можете покупать эти правила.
Что такое еще выборы?
Дебаты.
Их больше, чем в стране — дураков.
* * *
— Ира, кто все-таки этот Козулинский?
— Председатель партии «Эх, Россия».
— Да сам-то он кто?
— Модный мужик. Очень хорошо образованный.
— Ир, а ляпа у нас не будет? Раньше ты была осторожнее.
— В каком смысле?
— Ну, по десять раз к руководству бегала.
— Что тебя беспокоит, скажи на милость?
— Бурков звонил директору час назад.
— Почему я сейчас это слышу?
— Ты еще в массажной была.
— По такому случаю мог бы войти.
— Ты не волнуйся, просто сказал, чтоб было все гладко.
— Я не волнуюсь, когда у меня не гладко?
— И не волнуйся. Ты умница, я пошел в аппаратную.
«Народ хочет знать»…
Что он хочет еще — топят-топят, и никак не потонет.
— Здравствуйте, дорогие телезрители!
Ира начала «с чувством» на этой любимой тумбе — боже, как она ее любит, наверное, больше, чем весь народ.
«А его любить-то за что?» — произнес не в первый раз внутренний голос, и Ира привычно на него цыкнула.
— В нашей передаче участвуют не нуждающийся в представлениях Григорий Александрович Явлинов и лидер новой партии «Эх, Россия» — господин Козулинский. Тема — историческая Россия, и какое у нее будущее.
Появились мужчины в хороших костюмах.
Один — всем знакомый, другой — немолодого возраста, худой и высокий, успел на ходу вежливо поклониться публике.
— Мы, как всегда, начинаем с блиц-опроса. Вы готовы? — ведущая бросила взгляд на бумажку. — Вы верите в Россию?
Явлинов: Верю, иначе бы я сюда не пришел.
Козулинский: Вера связана с представленьем о вечном.
Ведущая: Я не поняла — так вы верите или нет?
Козулинский: В вечное я, конечно, верю.
Ведущая: Все равно не до конца поняла, но ладно. Вы согласны, что Россия должна как можно скорее интегрироваться в западный мир?
Явлинов: Это даже не следует обсуждать.
Козулинский: А на мой взгляд очень следует. Я позволю себе нарушить формат блиц-ответа?
Ира хотела сказать, что никак нельзя нарушать, но возникла вдруг неуверенность, скомканность какая-то внутри, и, улыбнувшись, она проговорила — «пожалуйста».
Козулинский: Термин «интеграция», употребляемый вами сейчас и на Западе, совершенно не имеет научного смысла — чушь обывательская от отсутствия хорошего образования.
Ведущая: Поясните.
Козулинский: «Интеграция», «интегрирование» — как вам угодно, основывается на мере вещей. Если говорить о социальной композиции, прежде всего вы должны измерять человека.
Ведущая: Что это значит?
Козулинский: Мерой человека всегда было нечто высшее. Высшее, но достижимое.
Ведущая: Бог, вы хотите сказать?
Козулинский: Можете понимать по-разному. Зачем вам бог, когда есть героические человеческие деяния?
Ведущей это понравилось.
— То есть вот, Александр Матросов…
Козулинский: Последний вздох этого мальчика… впрочем, обсудим немножко шире, — он повернулся к своему еще даже не оппоненту: — Программу семьсот дней составляли, поработали честно, но где у вас проект человека?
Явлинов: Вы имеете в виду идеологию, от которой мы все устали?
Ознакомительная версия.
