- Нет у меня таблеток, - глухо послышалось из-под пледа. – Не надо мне таблетку.
- Тебе плохо, да?
- А с чего мне должно быть хорошо? – уныло всхлипнула Женька и высунулась наружу. Ее взгляд, заплаканный и больной, полоснул по его лицу, и он не нашел ничего лучше, как уткнуться лбом ей в плечо.
- Если я уйду – станет легче?
Она зажмурилась – сильно-сильно, и перед глазами ее запрыгали разноцветные мотыльки. И вздыхала через раз, отчего кружилась голова. Или голова кружилась от того, что она чувствовала Романа так, как не чувствовала много месяцев. И не верила, что такое будет возможно когда-нибудь.
Ощущая, как горлу подкатывает очередной ком, за что Женя себя ненавидела – слишком стала плаксива в последнее время, она сглотнула и проговорила неровным голосом:
- Нет, не уходи…
Роман вздрогнул и воззрился на нее. Щека его нервно дернулась, он протянул ладонь, коснулся ее лица, заплаканного, которого он в полумраке и не видел толком, и даже не проговорил, вдохнул и выдохнул:
- Ты так нужна мне, Женя...
- Ромка…
Моджеевский не выдержал, подался к ней, быстро коснулся своими разбитыми, опухшими губами ее щеки, горячей, влажной, мягкой. Его руки несмело обвили ее тонкие плечи, будто боясь касаться, но и боясь отпустить. А он шумно втягивал в себя ее запах, оказывается, такой родной, и никак не мог им насытиться. У него тоже кружилась голова. Ему дофига лет, а у него голова от нее... И сил нет оторваться...
Так же несмело Женя вскинула свои ладони, скользнув рваными, неуверенными движениями вдоль его плеч и шеи. Пальцы ее чувствовали его волосы на затылке, и ей казалось, будто только вчера она ощущала то же самое…
- Ты не уйдешь? – робко прошептала Женя.
- Я никогда больше... я тебе обещаю... я без тебя... я не могу без тебя, - шалея от ее прикосновений, ответил он. И как-то сам оказался уже сидящим на ее постели и прижимающим к себе крепче – ее, нежную, ласковую, чуть непривычно раздавшуюся, и оттого еще более свою. Он так соскучился по ней, что до этой минуты и сам о том не подозревал. Он так истосковался, что теперь не знал, как не причинить ей боль. Но перестать – не мог, и перетаскивая ее себе на колени, утыкаясь губами в полукружие ее шеи и плеча, только и мог, что раз за разом шептать ей свое: «Прости».
- Не обещай ничего, - бормотала Женя, прижимаясь к нему. – Я так устала…
- Можно я тебя поцелую?
Устроив голову на Ромином плече, она улыбнулась и проговорила:
- С каких пор ты начал спрашивать разрешения?
- С этих... С этих самых... – нежно коснулся губами ее виска, потом ушка, потом снова щеки, пока не замер у уголка рта. Его он коснулся тоже. Медленно и заставляя себя не распаляться сильнее. Хотя куда дальше-то? И без того в черепушке горело. И ниже пояса тоже.
Выдохни, Романыч. Выдохни и целуй. И все.
Он и правда ее поцеловал. Как мог медленно. С отчаянным голодом. Непереносимо жадно. И это все сразу... в один миг, потому что большего себе не позволил. Он потом разберется со всеми «можно» и со всеми «нельзя», сейчас довольно того, что есть. А есть шум в ушах, прильнувшая к нему любимая женщина и ее руки, обнимающие его. И так это странно, одновременно испытывать и умиротворение, и эйфорию. Странно, но вместе с тем совершенно естественно, как лучшее, что есть на земле.
Оторвавшись от Жениных губ, Моджеевский осторожно уложил ее на подушку. Сам устроился рядом, как был, в одежде, и тихо спросил:
- А можно я теперь всегда буду спать с тобой?
Она нашла его ладонь, сплела свои пальцы с его и проговорила:
- Ты не передумаешь?
- С ума, что ли, сошла? Я даже в командировки больше без тебя... не буду.
- До такого цирка мы не дойдем, - неожиданно сонно пробормотала Женя.
- Главное, что будем куда-то идти, - улыбнулся он. – Спать хочешь, да?
Она кивнула, слабо соображая, что он говорит, но не отпуская его руку и все сильнее сжимая его ладонь. Рома едва слышно хохотнул. Двинулся ближе к ней и поцеловал в лоб. Она задремала почти сразу, а он думал, что ему точно не уснуть. Слишком много всего. И все такое важное, что надо еще как-то уложить в себе. Слишком, слишком много! Но когда Женино дыхание сделалось мерным и спокойным, Моджеевский осторожно отстранился, потихоньку стащил с себя джинсы и рубашку, бросив их на пол у дивана. А потом залез к Жене под одеяло. Она и не пошевелилась – намаялась. Но снова взял ее ладонь и замер, глядя в очертания женского лица, угадывавшиеся в темноте.
А еще спустя несколько минут отрубился сам – с невероятным чувством, что наконец-то все хорошо. И что этой ночью они оба не будут вести своих бесед с потолками и стенами. Они будут спать, уткнувшись друг в друга и с полным осознанием того, что утром проснутся рядом.
Жуй!
Роман подорвался чуть свет и настолько резко и сразу, будто бы не спал. Отдельные же части его тела, очевидно, проснулись еще раньше, но детали мы опустим. Самое главное – глаза он открыл на редкость выспавшимся и умиротворенным. И первое, что увидел, – Женин затылок и всклокоченные густые темные волосы. Лежала она аккурат на его вытянутой по подушке руке, хотя ту он совсем не ощущал затекшей. Вторая же его рука обхватила ее живот, пока не очень большой, даже, наверное, маленький для такого срока и вполне аккуратный.
Моджеевский двинулся носом по Жениной шее и снова потянул в себя ее запах – не выветрившихся духов и кожи. Нежно и сладко. Эту удивительную, несвойственную ему нежность будила в нем только она. Никто до нее, ни разу. Странно ли в сорок пять лет, проживши жизнь с другой семьей, вырастив детей, достигнув всего, чего он достиг, вот так сильно и так всерьез влюбиться? А если еще осознать, что это и есть его последний шанс на любовь и на счастье? Правда ведь – куда уже дальше-то?
Вот оно, его счастье. Сопит себе, согревая руку дыханием. И даже не вздрагивает от того, как сам Роман прижимается к ней со спины теми самыми частями тела, которые вообще давным-давно бодры и веселы. Женя же была совой, и если ее не будили, то дрыхнуть могла долго и крепко. А вчера еще и умаялась, бедолага, и Ромка подумал, что, наверное, пора все же взять на себя контроль над ее режимом. И узнать, в какую больницу она ходит. И вообще...
Он лениво усмехнулся, тут же поморщился от боли, пронзившей нижнюю часть лица из-за движения губ, а от того, что поморщился, боль переместилась от бровей к глазам и вискам, а сам Моджеевский неожиданно для самого себя (впрочем, чего ж тут неожиданного?) прислушался к тому, что ощущал под пальцами, касавшимися ее живота. Проводил ладонью то ниже, то выше, исследуя и, наверное, знакомясь. Совершенно точно знакомясь, потому что по-настоящему это сейчас первый раз. Роман был опытным бойцом (зачеркнуто) отцом, и прекрасно помнил, что Таня и Бодя на этом сроке активничали на полную катушку и будили Нину очень рано своими кульбитами. А тут – тишина. Никаких скачков под рукой и, наверное, в этом отношении Женьке повезло. Кажется, детеныш у них – мальчик ли, девочка ли – такой же совенок, как его мать.
«Доброе утро!» - прошептал он, позабыв про любой дискомфорт, кроме того, что побуждал посетить санузел, и осторожно отпустил Женю, вытащив руку у нее из-под головы. Она и на это не дернулась. Он перевернулся на спину, с удовлетворением отмечая, что тело все же не болит так сильно, как могло бы после вчерашних боев без правил, что само по себе неплохо. И после своего умозаключения вдруг уткнулся взглядом в полочку прямо над своей головой. С этой самой полочки очень отчетливо виднелось крыло... самолета. Самолета, мать его!
Моджеевский подскочил и потянулся к крылу. Снял модель летательного аппарата с его места и внимательно осмотрел, чувствуя, как металл холодит пальцы, будто бы окончательно приводя в чувство и лишая иллюзий. Пьяджо Аванти. Тот, что она подарила ему на день рождения. Это точно была та же самая игрушка, от которой он пришел в восторг и которую не нашел, когда вернулся. Вернее, он и не искал. Он забыл. А между тем, Женя забрала из квартиры в «Золотом береге» только ее. Не драгоценности, не документы, не одежду. Она забрала то единственное, что по-настоящему связывала с ним, с их отношениями.
