class="p1">Центральное место в творчестве так рано ушедшего от нас Эль Греко по праву занимает полотно площадью полтора квадратных метра — «Кающаяся Мария Магдалина». На холсте Магдалина изображена в необычном ракурсе, на берегу моря. Невольно возникает вопрос: что она здесь делает в такое позднее время? Она здесь откровенно кается.
Художники с давних пор обращались к образу прекрасной грешницы. Но все их Магдалины каялись как-то неубедительно. Без огонька! Совсем в другой, оригинальной манере кается Мария Магдалина у Эль Греко. Сразу видно, что она глубоко раскаивается в содеянном! «И как это меня угораздило?!» — как бы говорит Мария. И ей как бы веришь.
В правом верхнем углу мы видим ветку с листьями. Листьев ровно пятнадцать. Желающие могут меня проверить! Ну? Тринадцать?! Вот народ! Вчера еще было пятнадцать!
Так. А теперь перенесемся в левый верхний угол. Перенеслись? Там сразу в глаза бросаются три птички. Кое-кто на Западе полагает, что это колибри, но наши ученые опознали в них диких уток!
И, наконец, в центре кульминационное пятно — сама Магдалина! Эль Греко умышленно расположил Марию смотрящей в сторону. Она не может смотреть людям в глаза. Ей стыдно! Поэтому она вынуждена смотреть влево. И если зайти слева, то можно встретиться с Магдалиной глазами, и тогда ей становится так стыдно, что ее лицо краснеет.
Распущенные как попало волосы говорят нам о распущенности Марии в прошлом. Но правая рука уже полностью прикрывает трепетную грудь. Значит, в Магдалине заговорила-таки совесть!
Известно, что Эль Греко рисовал в ужасные времена господства испанской инквизиции. В те годы на кострах горело немало способной молодежи. Поэтому никто не смел открыто думать, рисовать, лепить. И большие художники вынуждены были прибегать к аллегориям. Прибежал к ним и Эль Греко. Магдалина не просто крупная женщина с хорошей фигурой, как это может показаться неискушенному зрителю. Нет! Каждая черточка на картине незаметно для себя бросает вызов испанской инквизиции.
Даже пейзаж за спиной Магдалины написан не только ради того, чтобы как-то заполнить свободное от Марии место, — эти промозгло-серые, опостылевшие коричневые тона кричат об ужасных условиях, в которых жили простые, никому не нужные испанцы!
На всех картинах художнику удавались глаза. Особенно хорош у Магдалины правый глаз. Ниже, под глазом, хорошо виден рот, из которого доносится немой вопрос.
Давайте дружно вглядимся в нежное тело, написанное в теплых тонах. Да, Мария девушка не из рабочей семьи! На руках ни одной царапины, тем более мозоли! Трудно придется Магдалине в дальнейшей жизни.
На коленях у Марии лежит книжка и чей-то череп. Сейчас трудно сказать, кто позировал художнику. Над этим придется поломать голову нашим искусствоведам.
Слева от черепа мерцает графин с какой-то жидкостью. Что это? Вода, вино или другой яд? Неизвестно! Но вкус приятный.
В целом картина поражает своей чистотой. Белоснежные кружева, покрывало поверх Магдалины — все это говорит нам о тяжком труде испанских прачек, день и ночь стирающих белье испанской знати, погрязшей в роскоши, вине и женщинах.
Таким образом, можно рассматривать «Кающуюся Марию Магдалину» как суровый документ той далекой эпохи. Документ, подписанный талантливой рукой Эль Греко, замечательного художника, умершего в 1614 году, не дожившего до правильного понимания своей картины триста шестьдесят лет.
Николай ГОГОЛЬ
Человек из Миргорода
Так и хочется взять да и рассказать вам что-нибудь этакое. Чтобы запомнилось на всю жизнь. Только вот знать бы, что именно. А если я и сам толком не знаю, что бы вам такое рассказать, то вам-то, любезные читатели, и подавно знать неоткуда. Вы, верно, думаете, что я прикидываюсь, что мне нечего вам рассказывать. А куда там прикидываться, когда еще минуту назад и не думал даже рассказывать вам что бы то ни было…
А вот возьму да и расскажу вам о Фоме Петровиче Крутотрыщенко. Вы его не знаете, да и откуда вам его знать. Разве у вас хватило бы сил запрячь коня. Оставить дома полногрудую жинку и ехать сколько потребуется до самого Миргорода. А ехать вам пришлось бы верст тридцать, не меньше. По дороге, сплошь покрытой народом, спешащим по разным делам, а все больше на ярмарку.
Эх! Что за чудо эта ярмарка! Вся окрестность опутана яркими цветастыми узорами из пестрой людской толпы, телег, до краев наполненных товаром, испуганно орущего или лениво жующего домашнего скота. И все это расположено под изумительно голубым океаном, поднявшимся над землей и застывшим так. Облака уплыли куда-то далеко, чувствуя здесь свою неуместность.
Вот рядом с полотняными лотками, под которыми развешены красные ленты, серьги, оловянные и медные кресты и дукаты, обнимаются парубки с дивчинами.
Вот торгуются не на жизнь, а на смерть немолодой хозяин с чуприной и черноголовый подвижный цыган.
А мелодия ярмарки! Крик, гогот, брань, шум, мычание, блеяние, рев — все сливается в один нестройный мотив.
Что это я вам рассказываю о ярмарке? Будто вы и без меня о ней не знаете. Вот о ком вы действительно ничего не знаете, так это о Фоме Петровиче Крутотрыщенко. Кто же теперь — при нынешних ценах! — поедет в Миргород, чтобы узнать о Фоме Петровиче. Если даже я, хоть и не всегда жалуюсь на свою память, забыл, с чего это я решил рассказывать вам про Фому Петровича. Но коли уж решил, то деваться некуда — надо рассказывать.
В Миргороде Фому Петровича каждый знает. Останови любого сорванца и спроси его — он вам все про Фому Петровича расскажет. Так вам же наверняка недосуг ехать в Миргород и останавливать пробегающего мимо сорванца. Вам лишь бы ко мне приставать с расспросами о Крутотрыщенко.
Фома Петрович всегда, сколько я его помню, имел лет около пятидесяти. Женат он никогда не был. Впрочем, сколько мне помнится, никто и не соглашался выйти за него замуж. «Нашел дуру», — говорили невесты.
Фома Петрович, сколько я его помню, роста был исполинского и силу имел соразмерную. Он сам катался на лодке, гребя при этом веслом искуснее гребца, стрелял дичь не хуже любого охотника и неотлучно
