сто рублей пропил, елку до потолка закатил, ветчину по сорока семи за фунт жрал — а тут человек замерзает… И приютить его некому… Душа уходит… Никто не подберет…» Обрадовался я. «Встану, говорю, мокро тут…» — «Нет, говорит, лежи еще. Душа слез просит. Лежи!» И опять плачет…
Вот тут-то, господин мировой судья, и случилось. Как будто осенило меня что-то, на душе вдруг легко-легко стало… Как подойду я к нему да как дам… «Птичку, говорю, Божию не хочешь? А веселиться, говорю, не хочешь?..»
Вот тут-то и пришли господин околоточный… Мне, конечно, что — я человек небольшой, только уж, простите, замерзать себя не позволю. Не то время-с…
Какой же я сейчас-то пьяный? Хотите, по одной половице пройдусь?..
Их тысячи.
Это они посылают в редакции нежные лирические стихи, рецензии о вчерашних спектаклях, в литературные журналы — статьи о немощеных улицах.
Это первые плоды их вдохновения, первые стремления попасть в литературу… Каждый день редакционный работник грудами сваливает их на редакторский стол, для того чтобы завтра снова убрать‘со стола и сложить их в дальний ящик вместе с газетными вырезками.
Это — начинающие.
Каждый из них удивительно индивидуален, у каждого уже своя манера письма, свои захваты тем, свои требования к стилю и, главным образом, к редакции, которую они осчастливили присылкой толстой рукописи или стихотворения на разлинованном обрывке.
Попробуйте почитать их. И редакция представится вам огромным моргом, на одном из столов которого так уютно лежать.
Они пишут стихи.
Каждое стихотворение обязательно посвящено «Ксении М.», «Александре П.», если не прямо «Катерине Николаевне Манухиной с семейством».
Стихи всегда бьют по голове изысканностью рифмы и содержания.
Плывет по облаку луна,
Уснул и дремлет старый сад.
Уж покатилась с неба звезда,
А я весь мучительной скорбью объят.
Часто, с легкой руки литературных акробатов, начинающие полны поэтической экзотики.
Когда начинающие присылают сорокадвухстраничную повесть из личной жизни или переживаний, нужно быть ангелом, для того чтобы не только до конца, но даже до середины прочесть печальный рассказ о том, как:
«Арсений подошел к окну, которое было раскрыто к той стороне, которая выходила в сад, который сладко дремал под ясным небом, которое плакало крупными слезами, которые капали вниз».
Хуже, если начинающий изыскан. Тогда он непременно ищет образные и красивые сравнения:
«Ариадна прошла мягкая и стальная, как падающая зебра в далекой Африке. У нее была крикливая, как агат, шея, длинные, похожие на норвежский рыбачий челн, ресницы, а все лицо ее, по своему одухотворению, напоминало карабин мексиканца».
Еще хуже, если начинающий приходит в редакцию. Большей частью он робок. Войдя в прихожую, волнуется и здоровается за руку со сторожем, принимая его за секретаря редакции. Рукопись передает случайно забежавшему метранпажу; вместо приемной нелепо тычется в комнату художника и в конце концов дожидаться редактора садится в комнате у переводчицы, мешая ей своим разговором.
Когда его вводят в редакторский кабинет, эту святая святых каждого начинающего, он дрожащей рукой передает редактору вместо своего стихотворения старое письмо или кусок счета от обойного мастера. Требует чтения рукописи он сейчас же. хотя бы это заставило редактора три дня находиться без питья, без пищи, без разумных развлечений в виде сна и свежего воздуха.
Объяснить начинающему, что его стихотворение или рукопись не подходит, — просто нельзя. Надо сначала в продолжение сорока минут втолковывать ему, что он до ужаса талантлив, что у него должны быть гениальные родители, что у него на черепе такие же шишки, как у Льва Николаевича Толстого, что он, безусловно, затмит всех современников своим дарованием, но что именно вот эта рукопись, которую он сейчас только что принес, — скверная.
Попробуйте объяснить ему, что «игла и сковорода» не рифмы или что совершеннейшая несообразность, если героиня повести, предварительно повесившись, бежит бросаться в воду с крутого скалистого обрыва, — он не поймет.
У него от незаслуженной обиды затрясутся руки, он слезливо заморгает и, как оплеванный, уйдет из вашего кабинета. В передней будет тыкать ногами в чужие калоши: шляпу он будет держать в руках, хотя еще за полчаса до этого был твердо уверен, что это нехитрое изобретение какого-то досужего человека приспособлено для надевания на голову.
— Эх, — будет шептать он, — вот они где, ценители! Не рифма, говорит… Мерзавцы!
А потом вечером, где-нибудь в глухой пивнушке, в компании таких же неудачников, будет рассказывать о своей обиде.
— Вот она где, кружковщина. Умерла Россия… Нет больше таланта!
А ночью, полузаснпая над столом, будет выводить на бумаге, мечтательно откидывая длинные волосы:
Она пришла ко мне вчера
Такая горестная — дикая;
Я дожидался у окна,
А голубь пел, стыдливо пикая.
Совершенно нормальному, здоровому человеку никогда не приходит желание написать письмо любимой женщине левой ногой, прокатиться по речке на санках или позавтракать куском лучшего бристольского картона.
Но есть люди, которых не может удовлетворить простая житейская логика и которые стараются проявить свою жизненную волю в самых рискованных видах и формах, — они надевают хорошие костюмы, для того чтобы идти умываться; собираясь на дачу к знакомым, захватывают коньки и, садясь в поезд, требуют, чтобы им подали спасательный пробковый пояс.
Сначала о таких людях безвозмездно пекутся близкие и родные, потом за небольшое вознаграждение заботу о них принимают на себя опытные психиатры…
Нормальный талантливый художник рисует все так, как это есть на самом деле. Берет кисть, палитру, краски и, если рисует собаку, не приделывает к ней пароходных колес, к розе не привинчивает копыт и на самом обыденном подстаканнике не пытается вывести возможно отчетливее заводскую трубу или сигару.
Зачастую область такого нужного, простого художества временно затуманивается теми «новыми школами», основатели которых склонны думать, что каждая картина и каждый рисунок может быть помещена любом иллюстрированном журнале или как загадочная картинка (на премию). или как карикатура на то, что должно быть изображено на полотне…
На грани перехода от здравого смысла
